кивнула головой и поспешно начала чертить узоры на песье, сосредоточив все
свое внимание на кончике босого пальца.
говорят: "Ах", да так на траву и сели.
как закричат: "Быть не может, быть не может! " -- и бегом от меня.
ее. Неужели это будет?.. "
глянув на Алексея. -- Бледный, бледный, -- девочка зажмурилась, -- как в
инее.
Тут ноги не держат, душа с телом расстается, отлетает, словно облачко, а она
-- "бледный"... "
прослышали по всей округе. Из соседних сел шли пешком, ехали иерхами, все
желали посмотреть на нетленную бабушку. Алексей с трудом отыскал в толпе
Игната.
доподлинно известно. Чудо! Отец Феодосии сейчас придет. Причищается,
говорят. Епитрахиль надевает. А как же запрет архиерея?
Феодосии важно прошествовал по живому коридору. Алексей пошел за ним.
бескровного рта затаилась усмешка, словно и не покойница она, а именинница.
Отец Феодосии долго смотрел в лик трупа, потом пощупал руки -- холодные,
поднес к губам зеркальце -- не затуманилось.
бывает, я слышал. Называется -- летаргия.
священник, цепко обвел глазами присутствующих в избе и, набрав воздуху в
легкие, зычно, набатно гаркнул: "Чу-у-до! "
слушал.
вечерней молитвы. Игнат дернул барина за камзол, и Алексей вслед за всеми
упал на колени.
распоряжения -- куда и когда нести бабушку Наталью.
Ты про архиерея не забывай! -- И, смутившись, что стал отчитываться в своих
поступках перед заезжим молодым человеком, насупился, крякнул и широко
перекрестился.
"Уснула... А хоть бы и уснула. Нам бы так уснуть! А проснется ли? Мы помрем,
наши дети помрут, а она, нетленная, будет себе в чуланчике лежать, ждать
своего часа... "
в жизни не бывает?
церкви весело трезвонили колокола. Бабушка Наталья выиграла тяжбу, отсудила
у архиерея заливные луга.
лодкой он остерегался, чтобы не быть заметным.
осенними цветами, над опутанными паутиной кустарниками повисло знойное
марево. Густые ветки топорщились орехами, и Алексеи стал машинально обрывать
их. Орехи только чуть-чуть позолотились,
Он раздавил зубами мягкое зерно и почувствовал, что не может проглотить --
ком стоял в горле.
встретиться с ним. Даже мысленно трусил Алексей признаться, что боится не
того, что Софья не придет, а того, что обязательно придет. Он страшился ее
взгляда, слов, которые должен будет сказать ей, и того, что услышит в ответ.
Уже не светлая любовь была в сердце, а мука, томление. Он шел, озираясь по
сторонам, каждый случайный звук -- треск сучка под ногой, птичий клекот --
заставлял его вздрагивать, сердце начинало стучать гулко, и к пересохшему
горлу подступала горькая, как желчь, тошнота.
в колени. Ядовито-черное, еще нестираное платье торчало жесткими складками,
подчеркивая худобу тела, голова в белой косынке казалась забинтованной, как
после тяжелой травмы.
Алексея, такого незнакомого ей в мужском платье, и, убедившись, что от
прежней Аннушки не осталось и следа, покраснела так мучительно и ярко, что
Алексей не выдержал, первым отвел взгляд.
истуканом, расстелил на земле плащ. Софья осторожно переместилась на его
край, тронула пальцем прожженные углями дырки и улыбнулась ласково: совсем
недавно этот плащ служил им и одеялом и палаткой, старый знакомый...
бежать? Я бумагу дарственную в монастыре подписала. Потом меня привезли в
этот скит. Здесь хорошо. Тихо... Сестры добрые, любят меня.
тугой узел дрожащими пальцами.
замерла, глядя на его руку, но потом тихонько отвела голову, и коса медленно
выползла из ласковых Алешиных пальцев.
нужна? Подожди, не маши руками-то... Послушай, прежде чем говорить. Я тебе
про свою жизнь расскажу. -- Софья обхватила колени руками, склонила голову
и, внимательно глядя на подсушенную зноем траву у ног, смотреть Алеше в
глаза она не осмеливалась, начала. -- Родилась я в Смоленске...
Смоленске"? Он поймал себя на мысли, что уже знает про Софью все, что
рассказ ее никак не может повлиять на уже предопределенные события, и потому
не столько слушал, сколько следил, как обиженно вздрагивает ее подбородок,
как шевелятся губы и хмурится лоб. "Пострадал отец безвинно... деньги отдал
монастырю на сохранение, и сестры приняли нас с матушкой на жительство... "
Голос Софьи звучал доверительно и спокойно, но по мере того, как
воспоминания овладевали ею, как оживали, казалось, навсегда забытые
подробности, в ней разжигался внутренний огонь, и в рассказе, поначалу
безучастном, проглянули такая тоска и боль, что Алексей весь сосредоточился
на повествовании девушки.
Отец разгреб мех и поцеловал меня ледяными губами, словно гривну ко лбу
приложил. Поцеловал и отнес в кибитку. Лежу и слышу -- матушка кричит, да
так страшно: "Сокол мой, навсегда... " Батюшка положил ее на сиденье рядом
со мной, она руками его шею обвила и не отпускает. Отец простоволосый, без
шапки, а в одном кафтане. Отрывает ее от себя и кричит кучеру: "Трогай! ", а
кибитка ни с места. В ту ночь его и взяли. Больше я батюшку не видела. Было
ему тогда двадцать семь лет. Жив ли он сейчас -- не знаю, но думаю, что нет
его на этом свете. Иначе не умерла бы матушка этой весной.
церкви холодно было -- вот и остудилась. Выходили меня сестры, а как встала
от болезни, стали проводить со мной тихие беседы: про мерзкий мир, про
соблазны греховные и про чистую жизнь в нашей обители. Я со всеми
соглашалась, после смерти матушки мне весь мир постылым казался. А потом
одна молодая монашка -- сестра Феофана -- и шепнула мне слово: постриг.
"Беги, -- говорит, -- из монастыря. Ищи защиты. Уговорят тебя сестры! " Тут
я разговор случайно подслушала. Мать игуменья, добрая душа, сказала: "Рано.
Больно молода. Подрастет, пусть сама решит", а казначейша Федора: "Да что
она может решить? За нее все мать -- покойница решила. Кому она теперь
нужна? Одна на всем свете". Тут я вспомнила про тетку, и ты, как грех,
явился. Тетка от меня отреклась: "Мыслимое ли дело -- с гардемарином бежать!
" Когда везли меня сестры в обитель, спеленали, положили на дно кареты.
"Смирись! Умерь гордыню! " -- говорили, ноги ставили, как на шкуру. Во рту
кляп, а я с кляпом-то вою...
"Девочка моя, как ты могла? Как не уберегла я тебя, не защитила? Откуда он
Херберт Фрэнк
Шилова Юлия
Конюшевский Владислав
Никитин Юрий
Вронский Константин
Конан-Дойль Артур