Чтение 47–й страницы книги ~Зима тревоги нашей~

солдат в разведку, зная, что не Все они вернутся живыми, я не чувствовал
жертвенного экстаза, как бывало с другими офицерами, я никогда не радовался
своим делам на войне, не оправдывал их и не прощал. Главное было знать ту
одну, определенную цель, ради которой они совершались, и по достижении этой
цели поставить точку. Но для этого надо не обманывать себя, а точно знать,
чего добиваешься: уверенность в будущем, чувство собственного достоинства и
точка, конец. Из опыта войны я знаю, что убитые на поле боя - жертвы
стремления к определенной цели, а не чьей-то злобы, ненависти или
жестокости. И я верю в любовь, которая в критический миг связывает
победителя с побежденным, убийцу с убитым.

Но от листков, покрытых каракулями Дэнни, и от благодарного взгляда
Марулло сердце щемило тоской.

Говорят, накануне решающей битвы люди не могут уснуть. Со мной этого не
было. Сон сморил меня быстро, крепко и основательно и так же легко отпустил
в предрассветный час. Но на этот раз я не лежал, размышляя, впотьмах.
Прошлое властно призывало меня. Я тихонько выскользнул из постели, оделся в
ванной и спустился с лестницы, стараясь держаться поближе к стене. Странное
дело - ноги как бы сами привели меня к горке в гостиной, я отпер ее и ощупью
нашел розоватый камешек. Я сунул его в карман, потом закрыл горку и запер ее
на ключ. Ни разу в жизни я не уносил камешек из дому и еще вчера не знал,
что возьму его с собой на этот раз. Я без труда пробрался знакомой дорогой
через темную кухню и вышел во двор, где уже редела ночная тьма. Вязы
сплетались толстыми от листвы ветвями, образуя сплошной черный свод. Если бы
"понтиак" Марулло был уже у меня, я уехал бы из Нью-Бэйтауна в
пробуждающийся мир моих первых воспоминаний. Держа руку в кармане, я вел
пальцем по бесконечной извилине, прорезающей мой теплый от близости тела
заветный камешек - мой талисман. Талисман?

Тетушка Дебора, ребенком посылавшая меня на Голгофу, была точна как
машина во всем, что касалось слов. Она не терпела тут ни малейшей
расплывчатости, неясности и требовала того же от меня. Сколько силы было в
этой старой женщине! Если она жаждала бессмертия, она его обрела - в моей
памяти. Когда она первый раз увидела у меня в руке камешек с причудливой
извилиной, по которой я водил пальцем, она сказала:

- Итен, эта заморская диковина может стать твоим талисманом.

- А что это такое - талисман?

- Если я тебе скажу, у тебя в одно ухо войдет, в другое выйдет.
Посмотри в словаре.

Сколько слов укоренилось в моем обиходе благодаря тетушке Деборе,
которая всегда сперва старалась заинтересовать меня непонятным словом, а
потом заставляла самостоятельно доискиваться до его значения. Я, конечно,
ответил:

- Очень нужно!

Но она хорошо знала, что я полезу в словарь, и еще раз произнесла - с
расстановкой, чтобы мне легче было запомнить:

- Та-лис-ман.

Она с глубоким уважением относилась к словам, и небрежное обращение с
ними раздражало ее так же, как небрежное обращение с любой хорошей вещью. И
сейчас, столько лет спустя, я словно вижу перед собой страницу словаря со
словом "талисман". Арабское написание было для меня просто извилистой линией
с кружком на конце. Греческое я мог прочитать благодаря той же неутомимой
тетушке Деборе. "Камень или другой предмет с выгравированными на нем буквами
или рисунками, которому приписывается оккультная сила, связываемая с
влиянием планет или знаков зодиака, часто носится как амулет, могущий, по
поверью, оградить от зла или принести удачу.

После этого мне пришлось искать в словаре "оккультный", "планеты",
"зодиак", "амулет". Так бывало всегда. Одно слово поджигало десяток других,
как шутихи, нанизанные на нитку.

Когда я после спросил ee:

- А вы верите в талисманы? - она возразила:

- А при чем это тут, верю я или не верю?

Я сунул ей в руки камешек.

- Что означает этот рисунок?

- Талисман твой, не мой. Он означает то, чего ты от него ждешь. Положи
его на место. Придет время - он тебе пригодится.

Сейчас, шагая под вязовым сводом, я видел ее перед собой как живую, а
это и есть истинное бессмертие. Вилась, кружилась по камню резвая извилина,
петляла и снова кружилась и вилась, точно змея без головы, без хвоста, без
конца, без начала. Первый раз я взял талисман с собой, уходя из дома -
зачем? Чтобы он оградил меня от зла? Или принес мне удачу? Но я не верю в
оккультную силу, а бессмертие всегда казалось мне жалким утешением,
выдуманным для отчаявшихся.

Светлая полоса на востоке - это уже был июль, потому что июнь ночью
кончился. Июньское золото в июле становится медью. Июньское серебро -
свинцом. Листва в июле тяжелая, тучная, густая. Птицы поют в июле
однообразно, крикливо, без страсти, потому что гнезда уже опустели и
оперившиеся птенцы делают первые неуклюжие попытки летать. Да, июль - уже не
пора надежд и еще не пора свершений. Плоды хоть и зреют, но пока безвкусны и
бесцветны. Кукуруза похожа на бесформенный зеленый сверток с желтой
кисточкой на конце. На тыкве, как неотпавшая пуповина, торчит засохший
венчик цветка.

Я вышел на Порлок, сытый, упитанный Порлок. Медные отсветы зари
окрасили кусты роя, гнущиеся под тяжестью перезрелых цветов, точно женщины,
у которых живот уже не стянут корсетом, хотя ноги еще стройны и красивы. Я
медленно брел по тротуару и мысленно говорил "прощай" - не "до свидания", а
"прощай". "До свидания" звучит нежной грустью и надеждой. "Прощай" - коротко
и безвозвратно, в этом слове слышен лязг зубов, достаточно острых, чтобы
перекусить тонкую связку между прошлым и будущим.

Вот и Старая гавань. Чему же я говорил "прощай"?

Не знаю. Не могу припомнить. Кажется, я хотел пойти в Убежище, но
всякий, кто вырос на морс, знает, что сейчас время прилива и Убежище залито
водой. Прошлой ночью я видел луну, ей всего четыре дня от роду, и она похожа
на выгнутую хирургическую иглу, но в ней уже достаточно силы, чтобы
притянуть темные волны прилива к устью моей пещеры.

И в хижину Дэнни Тейлора незачем идти. Уже рассвело настолько, что
видно, как высоко поднялась трава в том месте, где раньше была тропка,
протоптанная ногами Дэнни.

В водах Старой гавани темнели пятнами летние суденышки, стройные
корпуса, снасти, прикрытые брезентом. Кое-где любители раннего вставанья уже
готовились к выходу в море, ставили кливера и гроты, и паруса, освобожденные
от чехлов, лежали кучей на палубе, точно большое взъерошенное белое гнездо.

В новой гавани было оживленней. У причалов наемные лодки ожидали
пассажиров, одержимых рыболовов-отпускников, которые денег не жалеют, а к
концу дня растерянно озираются, не зная, что делать с массой рыбы,
завалившей лодку. Полны все мешки, все корзины, громоздятся на дне кучи
триглы, морского леща и морского окуня, и даже мелкой акулы-колючки, и все
это задыхается и гибнет и будет выброшено обратно в море, чайкам на
съедение. А чайки уже слетелись и ждут, они знают эту породу рыболовов,
жертв собственной жадности. Кому охота чистить и потрошить целый мешок рыбы?
А отдать рыбу даром трудней, чем наловить ее.

По маслянистой глади залива уже разлилось медное сияние. У входа в
канал словно замерли буйки разной формы и под каждым стояла зеркале воды его
близнец.

Я дошел до флагштока и остановился у памятника в честь героев войны.
Там среди выбитых серебром имен уцелевших я прочел и свое имя: Капитан И. -
А. Хоули, а ниже золотом были выбиты имена восемнадцати ньюбэйтаунцев,
которые так и не вернулись домой. Большинство имен было мне знакомо -
когда-то я знал и самих людей, и они тогда ничем не отличались от нас, а
теперь отличаются тем, что их имена написаны золотом, а не серебром. На
мгновение я подумал, что хорошо бы и мне числиться среди них "Капитан И.А.
Хоули" - золотом внизу списка, там, где трусы и симулянты, размазни и герои
- все уравнены золотой вязью букв. Ведь не только храбрые погибают в бою, но
храбрые погибают чаще.

Подъехал толстяк Вилли, остановил машину у памятника, вылез и достал с
заднего сиденья свернутый флаг.

- Здорово, Ит. - Он вдел стержни в медные скобки и медленно поднял флаг
на вершину флагштока, где он поник безжизненно и уныло, точно висельник в
петле. - Доживает свой век, - сказал Вилли, слегка отдуваясь. - Уже и вида
никакого нет. Ну, еще два дня, а там поднимем новый.

- С пятьюдесятью звездами?

- Именно. И хорош же - нейлоновый, огромный, в два раза больше этого, а
весит вдвое меньше.

- Как дела, Вилли?

- Да жаловаться вроде не На что, но я все-таки пожалуюсь. С этим
Четвертым июля всегда не оберешься хлопот. Да еще когда оно после
воскресенья - это, значит, вдвое больше несчастных случаев, катастроф,
пьяных драк, особенно за городом. Садитесь, подвезу до лавки.

- Нет, спасибо. Мне еще нужно на почту, а кроме того, хочу зайти выпить
чашку кофе.

- Ладно. Подвезу до почты. Я бы и покофейничал с вами, да Стони теперь
злой, как собака, лучше с ним не связываться.

- С чего это он?

- Черт его знает. Куда-то уезжал на несколько дней и вернулся злее
злющего.

- Где же это он был?

- Понятия не имею. Знаю только, что теперь к нему и не подступись. Ну
идите, получайте свою почту. Я подожду.

- Не стоит, Вилли. Мне еще и отправлять письма надо.

- Ну, как хотите. - Он развернулся и поехал по Главной улице в обратную
сторону.

На почте было еще полутемно, пол только что натерли, и при входе висел