вправо, ни влево по линии "мира", а лишь ввысь и вглубь по линии Духа.
обострения индивидуализма. Мы одинаково стоим под знаком крайнего
социологизма (общепринятое ныне сознание - сознание социологическое,
социология заменила теологию) и крайнего индивидуалистического уединения
личности. Какое же соотношение между этими двумя полюсами современного
сознания? Социологизм и индивидуализм глубоко между собой связаны, это две
стороны одной и той же разобщенности мира, два выражения того же
некосмического состояния мира. Социологизм есть ложная общность, общность
индивидуалистического разъединения, пониженное общение отчужденных.
Современный социологизм глубоко противоположен всякой соборности в
религиозном смысле этого слова. Ложно противополагать индивидуализму
общественность. Общественность и индивидуализм прекрасно соединимы.
Ультра-"общественное" мировоззрение марксизма есть, в сущности,
атомистическое мировоззрение. Марксизм утверждает общественность враждующих,
разъединенных, распавшихся атомов. В марксистском сознании нет ничего
органического, никакого признания реальности общего, сверхличного (в нем нет
и признания реальности личного). Марксистская общественность возникает уже
после греха индивидуалистического отъединения. Крайний социологизм марксизма
есть лишь одно из выражений крайнего индивидуализма. Такой социологизм
невозможен для внутренно соединенных. Марксизм говорит о том, как
соединиться из жизненной необходимости в общество тем атомам, которые чужды
друг другу и ненавидят друг друга. Индивидуалистическая отчужденность и
разъединенность лежит в основе всякой "политики", всякой "общественности"
нашей эпохи. Мы слишком общественны потому, что слишком отъединены и
отчуждены друг от друга. Такая отъединенность и отчужденность создает
необходимость крайней общественности, крайнего социологизма сознания.
Социологизм есть лишь выражение нашего рабства, нашего приспособления к
природной необходимости. В этом социологизме нет ничего свободного и
творческого. В господстве "общественности" над современным сознанием есть
что-то давящее, как кошмар. Эта внешняя "общественность" закрывает и угашает
все подлинные, последние реальности. Все подлинные, последние ценности
подменяются ложными и внешними ценностями "общественности". Общественное,
социологическое мирочувствие и мировоззрение современности отрицает
реальность человека и реальность космоса, в нем отражается распыление как
человека, так и космоса. В сущности, социологизм42 всегда есть позитивизм.
Социологизм отрицает микрокосмичность человека, он есть результат отрывания
от космоса, ложного индивидуализма. Ограниченное сознание позитивизма все
ведь покоится на разрыве человека и космоса, на отъединении человека и
приобщении его к отъединенному, на утере сознания реальности человека и
космоса. Социологический позитивизм есть крайнее выражение некосмического
состояния человека, отъединения человека от мира и исключительной
поглощенности возникшими на почве этой отъединенности человеческими
отношениями. Индивидуализму метафизически противоположен универсализм,
космизм. Это - органическое противоположение. Самосознание человека как
микрокосма, сознание органической принадлежности человека к космической
иерархии - вот сознание, исключающее всякий индивидуализм и отъединенность.
Общественность есть лишь частный случай универсализма, лишь одно из
выражений космической общности людей. И вся острота проблемы общественности
совсем не в том, нужно ли идти от общества или от личности и за чем нужно
признать первенство. Вся острота проблемы в том, что нужно и общество и
личность принять онтологически-космически. Господствующая теперь
"социальность" сознания закрывает творческую тайну общения, ибо отрицает, не
хочет знать космическую природу человека и общества, отрывается от
органических корней общения. Человек, уединенный в исключительно
человеческом и исключительно человеческих отношениях, не может знать тайн
общения. Человек позитивно-социологического сознания не знает себя и своих,
не знает мира и своей связи с миром172. Вся "политика", общественная
практика нашего мира совсем не сознает своей природы, мнит себя свободным
творчеством или стремлением к свободному творчеству. Но природа "политики",
общественной практики этого мира всего менее творческая и свободная, она
возникает из злой необходимости и является послушанием последствиям зла.
Коренная ложь всякой "политики" в том, что она выдает себя за творчество
нового общения, в то время как она есть лишь выражение старой разобщенности,
некосмичности мира, приспособление к злой необходимости. "Политика", в
сущности, всегда обращена назад, всегда есть реакция приспособления. И
всякая политика мира сего, реакционная и революционная, либеральная и
радикальная, есть послушание, а не творчество. "Политика" не реальна в
последнем, метафизическом смысле этого слова и не радикальна, не затрагивает
корней бытия. "Политика" остается на поверхности и создает призрачное бытие.
"Политика" входит в общую культуру, но она не есть путь к новому миру, к
новой жизни. И "политика" приходит к мировому кризису, подобно всей
культуре. В социализме, в анархизме, в исканиях общественности религиозной
совершается мировой кризис "политики", потрясение всякой общественности
"мира сего", общественности по необходимости. Но это не значит, конечно, что
политика не нужна.
истории эволюцию, - ветхи. Всякое государство, право, хозяйство - ветхо по
существу, принадлежит к царству закона, послушно необходимости, религиозно
пребывает все еще в Ветхом Завете и язычестве.
Хозяйственно-государственно-правовая общественность, консервативная,
либеральная или революционная, феодальная, буржуазная или социалистическая,
- всегда общественность по необходимости, а не по свободе, всегда -
приспособление, а не творчество, всегда - ветхая общественность. То же
приспособление к злой необходимости есть и в абсолютной монархии, и в
социалистической республике, то же отсутствие общения в Духе, общения
творчески свободного, то же послушание бремени закона, изобличающего грех. В
той же плоскости остается и анархизм - он механически бунтует против всякого
закона, справедливо изобличающего грех, оставляет в грехе не искупленном и в
эпохе не творческой. Всякий правовой строй есть узаконенное недоверие
человека к человеку, вечное опасение, вечное ожидание удара из-за угла.
Государственно-правовое существование есть существование враждующих. Всякое
хозяйство есть тяжелая забота, труд в поте лица, библейское проклятие.
Хозяйственный труд, как и всякий труд, не есть еще творчество и предполагает
несение послушания последствиям греха173. В заботе, опасении и трудовом поте
хозяйства, права и государства нет даровой благодати любви. Новый Завет не
знает ни государства, ни права, ни хозяйства. Эти ветхие элементы
общественности "мира сего" создались вне новозаветного откровения. И Новый
Завет не открыл новых, своих элементов общественности. Новозаветное
христианство оправдывает государство, право, хозяйство не как откровение
нового общения в Духе, а как послушание последствиям греха, т.е. оправдывает
ветхую общественность ветхозаветно, тем, что закон нужен еще и все еще
должен изобличать грех. Что начальствующий носит меч не напрасно, это истина
ветхозаветная, а не новозаветная, но подтвержденная Новым Заветом для
ветхого, греховного мира. Само же Евангелие проповедует свободу от вечной
заботы об устроении жизни. Евангельское чувство жизни не хозяйственное и не
государственное, в нем нет отяжеления в грехе - в нем облегчение в
искуплении. Общение в Духе Христовом не знает хозяйственно-государственных
забот и попечений. Таким откровением жизни в Духе Христовом, не знающем
тяготы и бремени общественности этого мира, была жизнь св. Франциска
Ассизского - величайший факт христианской истории после жизни Самого Иисуса
Христа174. Но путь к этой новой жизни лежит через подвиг и жертву. Путь
новой жизни человечества к общению в Духе может лежать лишь через
коллективный, соборный жертвенный подвиг, через отречение от той
безопасности и устроенности, которые даются ветхой общественностью мира
сего. "Христианское государство" есть чудовищная невозможность, соединение
несоединимого. Государство не есть откровение общения, оно есть лишь
выражение разобщенности, некосмичности мира. В государстве нет творчества
нового бытия, а есть лишь послушание закону погруженных в грех, придавленных
грехом. Но государство не только есть праведный закон, изобличающий грех,
оно, как и все элементы этого мира, само легко превращается в грех. Поэтому
природа государства двойственная. С одной стороны, государство праведно
изобличает грех законом и начальствующий носит меч не напрасно. С другой
стороны, государство само заражается грехом и делает зло. Начало власти в
этом мире является источником одного из соблазнов, отвергнутых Христом в
пустыне. Государство вечно забывает свое отрицательное происхождение и свою
отрицательную природу, претендует быть положительным царством мира сего,
земным градом. Этот соблазн империализма подстерегает всякое государство.
Государство, по существу своему не творческое, претендует быть абсолютным
царством и становится врагом всякого творческого движения - законом,
изобличающим не грех, а творчество. Всякое же враждебное изобличение
творчества само становится грехом. Послушание последствиям греха
превращается во вражду ко всякому творческому движению. Послушание
становится рабством. В православной государственности есть пафос вечного
покоя, вражда ко всякому движению как греху. Само царство небесное
представляется вечным покоем, и царство земное должно быть подобием этого
небесного покоя. Всякое движение есть бунт - только абсолютное послушание
вводит в царство покоя. Священное государство и на грешной, беспокойной
земле должно водворить вечный недвижный покой. Тут святоотеческая психология
послушания переходит в окаменение и окостенение, в духовную смерть. Тут
психологический источник крайней реакции. Православие как бытовой феномен
всегда на стороне этой крайней реакции. Новый Завет оправдывает государство,
судящее грех, но не оправдывает государство, судящее творчество.
Православно-государственный абсолютизм с его безмерной тяжестью менее всего
можно назвать идеологией новозаветной, христианской в собственном смысле
этого слова. Так же мало новозаветного, чисто христианского и в папской
теократии. Империалистический абсолютизм царя или папы совершенно
несовместим с христианством, он вне религии искупления. Тут отяжеление в
греховной общественности выдается за откровение общественности христианской.