Катя - Данилова-то невеста - незамужницей осталась. Года два либо три
прошло, как Данило потерялся, - она и вовсе из невестинской поры вышла. За
двадцать-то годов, по-нашему, по-заводскому, перестарок считается. Парни
таких редко сватают, вдовцы больше. Ну, а эта Катя, видно, пригожая была, к
ней вс¬ женихи лезут, а у ней только и слов:
- Данилу обещалась. Ее уговаривают:
- Что поделаешь! Обещалась, да не вышла. Теперь об этом и поминать не к
чему. Давно человек изгиб. Катя на своем стоит:
- Данилу обещалась. Может, и придет еще он. Ей толкуют:
- Нет его в живых. Верное дело. А она уперлась на своем:
- Никто его мертвым не видал, а для меня он и подавно живой.
Видят - не в себе девка, - отстали. Иные на смех еще подымать стали:
прозвали ее мертвяковой невестой. Ей это прильнуло. Катя Мертвякова да Катя
Мертвякова, ровно другого прозванья не было.
Тут какой-то мор на людей случился, и у Кати старики-то оба умерли. Родство
у нее большое. Три брата женатых да сестер замужних сколько-то. Рассорка
промеж ними и вышла - кому на отцовском месте оставаться. Катя видит -
бестолковщина пошла, и говорит:
- Пойду-ко я в Данилушкову избу жить. Вовсе Прокопьич старый стал. Хоть за
ним похожу. Братья-сестры уговаривать, конечно:
- Не подходит это, сестра. Прокопьич хоть старый человек, а мало ли что про
тебя сказать могут.
- Мне-то, - отвечает, - что? Не я сплетницей стану. Прокопьич, поди-ко, мне
не чужой. Приемный отец моему Данилу. Тятенькой его звать буду.
Так и ушла. Оно и то сказать: семейные не крепко вязались. Про себя думали:
лишний из семьи - шуму меньше. А Прокопьич что? Ему по душе пришлось.
- Спасибо, - говорит, - Катенька, что про меня вспомнила.
Вот и стали они поживать. Прокопьич за станком сидит, а Катя по хозяйству
бегает - в огороде там, сварить-постряпать и протча. Хозяйство невелико,
конечно, на двоих-то... Катя - девушка проворная, долго ли ей!.. Управится
и садится за какое рукоделье: сшить-связать, мало ли. Сперва у них
гладенько катилось, только Прокопьичу все хуже да хуже. День сидит, два
лежит. Изробился, старый стал. Катя и заподумывала, как они дальше-то жить
станут.
"Рукодельем женским не прокормишься, а другого ремесла не знаю".
Вот и говорит Прокопьичу:
- Тятенька! Ты бы хоть научил меня чему попроще.
Прокопьичу даже смешно стало.
- Что ты это! Девичье ли дело за малахитом сидеть! Отродясь такого не
слыхивал.
Ну, она все ж таки присматриваться к Прокопьичеву ремеслу стала. Помогала
ему, где можно. Распилить там, пошлифовать. Прокопьич и стал ей то-другое
показывать. Не то, чтобы настояще. Бляшку обточить, ручки к вилкам-ножам
сделать и протча, что в ходу было. Пустяшно, конечно, дело, копеечно, а все
разоставок при случае.
Прокопьич недолго зажился. Тут братья-сестры уж понуждать Катю стали:
- Теперь тебе заневолю надо замуж выходить. Как ты одна жить будешь? Катя
их обрезала:
- Не ваша печаль. Никакого мне вашего жениха не надо. Придет Данилушко.
Выучится в горе и придет. Братья-сестры руками на нее машут:
- В уме ли ты, Катерина? Эдакое и говорить грех! Давно умер человек, а она
его ждет! Гляди, еще блазнить станет.
- Не боюсь, - отвечает, - этого. Тогда родные спрашивают:
- Чем ты хоть жить-то станешь?
- Об этом, - отвечает, - тоже не заботьтесь. Продержусь одна.
Братья-сестры так поняли, что от Прокопьича деньжонки остались, и опять за
свое:
- Вот и вышла дура! Коли деньги есть, мужика беспременно в доме надо. Не
ровен час, - поохотится кто за деньгами. Свернут тебе башку, как куренку.
Только и свету видела.
- Сколько, - отвечает, - на мою долю положено, столько и увижу.
Братья-сестры долго еще шумели. Кто кричит, кто уговаривает, кто плачет, а
Катя заколодила свое;
- Продержусь одна. Никакого вашего жениха не надо. Давно у меня есть.
Осердились, конечно, родные:
- В случае, к нам и глаз не показывай!
- Спасибо, - отвечает, - братцы милые, сестрицы любезные! Помнить буду.
Сами-то не забудьте - мимо похаживайте!
Смеется, значит. Ну, родня и дверями хлоп. Осталась Катя одна-одинешенька.
Поплакала, конечно, сперва, потом и говорит:
- Врешь! Не поддамся!
Вытерла слезы и по хозяйству занялась. Мыть да скоблить - чистоту наводить.
Управилась - и сразу к станку села. Тут тоже свой порядок наводить стала.
Что ей не нужно, то подальше, а что постоянно требуется, то под руку.
Навела так-то порядок и хотела за работу садиться:
"Попробую сама хоть одну бляшку обточить".
Хватилась, а камня подходящего нет. Обломки Данилушковой дурман-чашки
остались, да Катя берегла их. В особом узле они были завязаны. И Прокопьича
камня, конечно, много было. Только Прокопьич до смерти на больших работах
сидел. Ну, и камень все крупный. Обломышки да кусочки все подобрались -
порасходовались на мелкую поделку. Вот Катя и думает:
"Надо, видно, сходить на руднишных отвалах поискать. Не попадет ли
подходящий камешок".
От Данилы да и от Прокопьича она слыхала, что они у Змеиной горки брали.
Вот туда и пошла.
На Гумешках, конечно, всегда народ: кто руду разбирает, кто возит. Глядят
на Катю-то - куда она с корзинкой пошла. Кате это нелюбо, что на нее зря
глаза пялят. Она и не стала на отвалах с этой стороны искать, обошла
горку-то. А там еще лес рос. Вот Катя по этому лесу и забралась на самую
Змеиную горку, да тут и села. Горько ей стало - Данилушку вспомнила. Сидит
на камне, а слезы так и бегут. Людей нет, лес кругом, - она и не
сторожится. Так слезы на землю и каплют. Поплакала, глядит - у самой ноги
малахит-камень обозначился, только весь в земле сидит. Чем его возьмешь,
коли ни кайлы, ни лома? Катя все-таки пошевелила его рукой. Показалось, что
камень не крепко сидит. Вот она и давай прутиком каким-то землю отгребать
от камня.
Отгребла, сколько можно, стала вышатывать. Камень и подался. Как хрупнуло
снизу, - ровно сучок обломился. Камешок небольшой, вроде плитки. Толщиной
пальца в три, шириной в ладонь, а длиной не больше двух четвертей. Катя
даже подивилась.
Херберт Фрэнк
Флинт Эрик
Афанасьев Роман
Орловский Гай Юлий
Шилова Юлия
Березин Федор