Чтение 47–й страницы книги ~Возвращение в Брайдсхед~

также в ту истину, что сделанное тайно как бы не сделано вовсе.

Немного погодя она спросила:

-- Тебе очень не терпится попасть домой? (Отец подарил мне к свадьбе
деньги на покупку дома, и я купил старый дом священника в тех местах, где
жили родители моей жены.) Я приготовила тебе сюрприз.

- Да?

-- Переделала старый амбар в студию, чтобы тебе не мешали дети или если
кто к нам приедет погостить. Пригласила Эмдена для этой работы. Все считают,
что получилось очень удачно. Была даже статья в "Сельской жизни", я привезла
тебе посмотреть.

Она показала мне статью: "...удачный образец хороших манер в
архитектуре... Сэр Джозеф Эмден тактично приспособил традиционный материал к
новым требованиям..." Текст сопровождался фотографиями. Земляной пол теперь
покрывали широкие дубовые доски, в северной стене было пробито высокое окно
в каменном переплете, с нишей, а высокий балочный потолок, который раньше
терялся в полусумраке, был залит ярким светом, и пространства между балками
заштукатурены и выкрашены белоснежной краской; стало похоже на деревенский
танцзал. Мне припомнился прежний запах амбара, теперь, должно быть,
исчезнувший.

-- Мне нравился этот амбар,-- вздохнул я.

-- Но зато ты сможешь здесь работать, верно?

-- Я работал на корточках в облаке гнуса,-- ответил я,-- под солнечными
лучами, от которых обугливалась бумага, и теперь могу работать хоть на крыше
омнибуса. Я думаю, священник будет рад арендовать это помещение для виста.

-- Тебя ждет уйма работы. Я обещала леди Энкоредж, что ты напишешь их
дом, как только вернешься. Его ведь тоже будут сносить -- построят внизу
магазины, а сверху двухкомнатные квартирки. Как ты думаешь, Чарльз, эта твоя
экзотика не отобьет у тебя охоту к таким вещам?

-- Что за вздор!

-- Видишь ли, то, что ты делал теперь, совсем не такое. Не сердись.

-- Просто и этот дом должны поглотить джунгли, только и всего.

-- Да, я знаю, милый, как ты к этому относишься. Георгианское общество
подняло страшный шум, но ничего нельзя было сделать... Ты получил мое письмо
про Боя?

-- Не помню. О чем оно? (Бой Мулкастер был ее брат).

-- О его помолвке. Теперь это неважно, потому что все отменилось, но
папа с мамой были ужасно расстроены. Такая кошмарная девица. В конце концов
пришлось дать ей денег.

-- Нет, я ничего не знал про Боя.

-- Они с Джонджоном теперь страшные друзья. Так трогательно наблюдать
их вдвоем. Когда бы он ни приехал, он первым делом бежит к нам. Входит в
дом, ни на кого даже не смотрит и кричит во всю глотку: "Где тут мой
приятель Джонджон?" -- а Джонджон кубарем скатывается по лестнице, и они
уходят в рощу и там играют часами. Можно подумать, что это ровесники. И
знаешь, это Джонджон его первый образумил насчет той девицы, нет, правда, он
такой умненький. Видно, он слышал, как мы с мамой разговаривали, и вот,
когда Бой приехал, он вдруг говорит: "Дядя Бой не женится на плохой тете и
не оставит Джонджона",-- и в тот же день как раз сговорились на" двух
тысячах фунтов без суда. Джонджон так восхищается Боем и подражает ему
совершенно во всем. Это страшно полезно и для того и для другого.

Я отошел к окну и попробовал -- в который раз, и все тщетно,--
перекрыть отопление; потом выпил воды со льдом и распахнул окно, но вместе с
морозным ночным воздухом в комнату ворвалась музыка из соседнего номера --
там был включен радиоприемник. Я закрыл окно и пошел к жене.

Потом она снова заговорила, но уже сквозь сон. ."...Сад чудо как
разросся... Буксовые кусты -- помнишь, ты посадил? -- за прошлый год
поднялись на пять дюймов... Я пригласила людей из Лондона привести в порядок
теннисный корт... У нас первоклассный повар..."

К тому времени, когда город внизу под нами начал пробуждаться, мы
наконец уснули, но ненадолго: раздался телефонный звонок, и
гермафродически-веселый голос в трубке произнес: "Отель "Савой-Карлтон".
Доброе утро. Семь часов сорок пять минут".

-- Я, знаете ли, не просил, чтобы меня будили.

-- Как вы сказали?

-- Ладно. Все равно.

-- Пожалуйста, пожалуйста.

Когда я брился, моя жена, сидя в ванне, сказала:

-- Совсем как в прежние времена. Я теперь совершенно успокоилась,
Чарльз.

-- Прекрасно.

-- Я ужасно боялась, что за два года все переменится. А теперь вижу, мы
можем опять начать с того, на чем остановились.

-- Когда? -- спросил я.-- На чем? Когда мы на чем остановились?

-- На том, что ты уехал, разумеется.

-- А может быть, на чем-то еще? Немного раньше?

-- Ах, Чарльз, это древняя история. Все это было пустое. Одни пустяки.
Давно кончено и забыто.

-- Я просто хотел уточнить,-- сказал я.-- У нас все, как было в день
моего отъезда, так я понял?

И мы начали новый день в точности с того, на чем кончили два года
назад: моя жена была в слезах.

Английская сдержанность и кротость моей жены, ее ослепительно-белые
ровные зубки, отточенные розовые ногти и облик школьницы, склонной к
невинным шалостям, и туалеты школьницы с драгоценностями в современном
вкусе, которые изготовляются за огромные деньги с таким расчетом, чтобы
издалека казаться обыкновенным ширпотребом, и всех награждающая улыбка, и
почтительное отношение ко мне, и горячая забота о моих интересах,, и ее
любящее материнское сердце, побуждающее ее каждый день слать домой
телеграммы,-- словом, все ее своеобразное очарование создало ей в Америке
множество друзей, и наша каюта в день отплытия была забита подарками в
целлофановых пакетах -- цветами, фруктами, книгами, игрушками для наших
детей -- от людей, с которыми она была знакома не более недели. Стюарды, как
и медицинские сестры в больницах, судят о важности своих пассажиров по
количеству и ценности подобных подношений, и потому мы начали плаванье,
окруженные глубочайшим почтением.

Первая мысль моей жены по прибытии на борт была о списке пассажиров.

-- Сколько знакомых! -- сказала она.-- Нам предстоит чудесное плаванье.
Давай сегодня вечером пригласим гостей. Сходни еще не убрали, когда она
засела за телефон.

-- Джулия? Это Селия -- Селия Райдвр. Чудесно, что ты оказалась на этом
же пароходе. Что ты поделываешь? Приходи к нам сегодня вечером на коктейль и
все расскажешь.

-- Какая это Джулия?

-- Моттрем. Не видела ее тысячу лет.

Я тоже; последний раз мы встретились у меня на свадьбе, а поговорить у
нас не было случая со времени вернисажа моей первой выставки, на которой
повешенные в ряд четыре полотна с изображением Марчмейн-хауса, одолженные
Брайдсхедом, привлекали всеобщее внимание. Эти картины были моей последней
связью с Флайтами; наши жизни, в течение почти двух лет такие близкие,
разошлись. Себастьян, я знал, по-прежнему находился за границей; Рекс и
Джулия, как я слышал, были несчастливы друг с другом. Рекс вовсе не сделал
такой блистательной карьеры, как ему предсказывали; он оставался на
периферии правящего круга фигурой видной, но чуточку подозрительной. Живя
среди одиозно богатых, он в своих выступлениях выражал ультрарадикальные
взгляды. Имя Моттремов иногда звучало в разговорах; их лица нередко мелькали
со страниц "Тэтлера", когда, поджидая кого-нибудь, я рассеянно перелистывал
журнал, но мы с ними больше не пересекались; как это бывает в Англии и
только в Англии, мы оказались в двух различных мирах, в двух разных
планетарных системах личных знакомств; для этого явления можно найти,
насколько я понимаю, прекрасную метафору из области физики, в том, как
частицы энергии группируются и перегруппировываются в отдельные
магнетические системы; метафора эта сама просится на бумагу, если только вы
можете со знанием дела трактовать о соответствующих явлениях; я же способен
сказать только, что в Англии имеется бесчисленное множество подобных тесных
кружков, и можно жить, как жили мы с Джулией, на соседних улицах, видеть по
временам в отдалении один загородный горизонт; можно симпатизировать друг
другу, вчуже интересоваться даже, как сложились наши жизни, и сожалеть, что
судьба нас развела, отлично зная, что стоит только в одно прекрасное утро
снять трубку телефона, и твой голос прозвучит у изголовья другого, как бы
распахнув двери и войдя вместе с солнцем и апельсиновым соком, и, однако же,
так никогда и не сделать этого шага, покоряясь центростремительной силе
наших отдельных мирков и холоду космического пространства между ними.

Моя жена, поджав ноги, сидела на валике дивана среди целлофановых
оберток и шелковых лент и энергично названивала по телефону, подбираясь к
концу пассажирского списка. "...Да, да, конечно, приведите его, я слышала,
Ты прелесть... Да, представьте, и Чарльз тоже, он наконец возвратился ко мне
из джунглей, вот чудесно, да?.. Я так рада была увидеть ваше имя в списке
пассажиров! Теперь наше плаванье... дорогая, мы тоже жили в
"Савой-Карлтоне", как мы могли не встретиться?.." Время от времени она
оборачивалась ко мне и говорила:

-- Я должна убедиться, что ты действительно здесь. Никак не привыкну.

Я вышел на палубу и остановился в одной из тех больших стеклянных
коробок, откуда пассажиры смотрели на медленно уходящий берег. "Столько
знакомых",-- сказала моя жена. Для меня это были совершенно чуждые люди;
волнение разлуки еще не улеглось; некоторые из пассажиров, до последней
минуты пившие с теми, кто пришел их провожать, были в приподнятых чувствах;
другие уже прикидывали, где бы расположиться на палубе со своим шезлонгом;
вовсю играл никому не слышный оркестр -- люди суетились, как муравьи.

Я ушел и стал бродить по пароходным салонам, которые были велики, но
отнюдь не великолепны, напоминая до абсурда увеличенные коридоры