голос сквозь музыку и ресторанный шум (продолжаю я слышать голос
сквозь ровный гул самолета Москва - Вена), но вижу уже не сального
типа, а Николая Евгеньевича, моего пациента, стоящего в дверях и
оглядывающего столики. Вот он заметил сального типа, встретился с ним
глазами и пошел туда, в угол. Юнцы меж тем надрываются педерастичными
голосами:
назовем и его как-нибудь! пока я смотрел мое кино один, имена и
названия были ни к чему, а коль уж нас двое... Не, но точно возражаете
против... ну, скажем... КУЗДЮMOBА? Банально! (Я вздрогнул: откуда,
интересно, мальчишка знает мою фамилию? Взглянул настороженно: нет,
никакой игры, никакой издевки. Неужто обычное совпадение? Странно...
странно.) Итак: добрый вечер! восклицает Куздюмов тоном и голосом
провинциального шпрехшталмейстера и отодвигает стул. Добрый вечер,
Николай Евгеньевич! и так га-адень-ко улыбается. Па-а-звольте
представить (интригующая пауза) - Ка-а-ле!рия... (Это уж, кажется,
слишком для совпадения: еще и Калерия!)
Ничего-ничего, продолжайте... (Что со мною?! Совпадение совпадением, а
слышать каждую минуту собственную фамилию, произносимую всуеv.
Приятность средняя.) Так вот, я не предупредил, что Куздюмов у столика
не один, и теперь, когда Н. Е. - камера сопровождала его - склоняется
в почтительном поклоне над рукою Калерии, черная спина открывает лицо,
которое я пользуюсь случаем рассмотреть изблизи. Еще прежде чем я
взглянул на истасканные, блядские, но безусловно привлекающие черты,
следы, так сказать, былой изюминки, на меня успевает неприятно
подействовать общее лица выражение, вызванное, без сомнения, этим
неуместным, непристойным, издевательским (с точки зрения Калерии)
обрядом целования руки: испуг, гадливость, презрение, - всего
понемногу и, тем не менее, - привычная, профессиональная
загадочно-призывная улыбка поверх, пытающаяся эти живые проявления
чувств закамуфлировать. Сначала я удивляюсь, почему у женщины, которой
любая, даже самая пустячная, самая дежурная форма преклонения вроде бы
не должна не казаться приятной, - почему у женщины поцелуй руки
вызывает столь неадекватное отношение, - но тут рука приближается ко
мне, и я вижу ее, сверхукрупненную, во всех подробностях: короткие,
толстоватые пальцы; обветренная, потрескавшаяся кожа; широкие, даже не
квадратные, а сплющенные поперек себя ногти, толстые и ребристые; и,
наконец, - Калерия вырывается! - при выверте изнанкой, ладонью:
толстая, ороговевшая почти до мозолей кожа изнутри фаланг. Я снова
перевожу объектив на лицо Калерии, на ее глаза, приближаюсь до самого
крупного плана, до макро, внимательно ощупываю поверхность квадратик
за квадратиком и постепенно узнаю эту женщину, то есть, разумеется, не
ее конкретно, а этот тип женщины: сначала девочка из ремесленного или
детдома, лет в тринадцать уже имеющая возможность бесповоротно
разочароваться в мужчинах, да и в женщинах тоже; потом - девушка из
общежития - красные, распухшие, загубленные бетоном и штукатуркою
руки, - что ходит по вечерам на танцы и пытается, чего бы это ей ни
стоило, восстановить рухнувшую - раз навсегда - ту самую веру хотя бы
(женщины - ладно) в мужчин; потом - разводка из комнаты гостиничного
типа, куда, наконец, можно уже водить кавалеров, впрочем, почти без
надежды на веру в них, пожалуй - совсем без надежды, - по инерции, и
потому - врагов, от которых обороняет (относительно обороняет - во
всяком случае, не от мордобоя) только грубый, так сказать
реалистический, цинизм; и, наконец, вышедшая в люди, попавшая на
службу в теплое, негрязное помещение, окруженная совсем другим
народом: дипломированным, привычно сытым, устроенным, - интуитивно,
чисто по-женски перенявшая от него какой-то особый, впрочем, навсегда
чуждый и ненавистный ей стиль одежды и поведения, а руки - с ними уже
ничего не поделаешь! - руки прежние, - ненавидящая этот народ
неистребимой, классовой ненавистью, но абсолютно перед ним
беззащитная, не имеющая даже в мыслях, что можно отказать каким-то
прихотям его представителей; а потом - так же крупно: лицо мужчины,
глаза, увидевшие, что привычный, полушутливый, необдуманный этот
поцелуй сделал мужчину окончательным, необратимым, вечным ее врагом,
что она никогда в жизни не простит ему ни свою изуродованную
короткопалую руку, ни свою абсолютную непривычку к светскому,
столичному жесту, ни свое водевильное имя (Чего уж в нем такого
водевильного? имя как имя!) и что если раньше и существовала
вероятность некоего равнодушного соглашения, непротивления, то теперь
возможна только борьба исподтишка, но насмерть; глаза, где к моменту
осознания направленной на обладателя глаз ненависти появилось ничем
уже не истребимое желание, которое в тот первый миг Н. Е. сумел
реализовать лишь жадным, не собирающимся замечать никаких частностей и
тонкостей, взглядом на довольно, в сущности, милое лицо; желание,
которое ни мгновенья не боролось с брезгливостью, потому что возникло
необъяснимо и сразу, подобно удару молнии; и, наконец, совсем короткий
и не такой крупный, формальный, необходимый просто для традиционного
завершения монтажной фразы, план Куздюмова: змеиная улыбка на тонких
губах, смиренно потупленные очи.
танцующая с Н. Её мальчики, наяривающие очередную песенку:
туалета, где тихую за стеною песню об этом прекрасном мире заглушит на
секунды шум спускаемой воды, наконец - плохо сфокусированный взгляд камеры
смутно выхватит из чадного зала Куздюмова, склонившегося к уху Калерии и
что-то настоятельно нашептывающего, - и вот наша тройка уже на пустой
ночной улице провинциального города, и лица их то пропадают во тьме, то
появляются сначала в зеленом, потом в красном свете единственного здесь
неонового излишества: рекламы Госстраха, у красного варианта которой три
первые буквы не горят, придавая оставшимся до комизма зловещий смысл.
комсомольской юности, вполуха продолжая слушать соседа. Могу
порекомендовать ГОСУЖАС, здесь, за углом, на Лубянке...)
бутылками, а потом, когда три маленькие фигурки останавливаются
посреди пустого общего плана улицы, я ввожу микшером и диалог: голоса
Калерии пока не было вообще, и мне кажется, что те сакраментальные
слова, которые придется услышать Н. Е. несколькими часами позже,
утром, и из-за которых и разгорится сыр-бор, станут первыми и
последними, единственными словами, что и он, и я услышим из ее уст.
сказать, к другу, так сказать, детства и тревожной, так сказать,
молодости. Он вот здесь вот живет, за уголочком, за уголочечком
проживает, - а вы, Николай Евгеньевич, вы уж идите прямо к нашей
кралечке, к нашей кралюшечке, к нашей кралюшоночечке...
гостиницу? А? Калерия?
она у нас на работе Калерия, а вы зовите ее просто Лерочкою, Лерусей,
Лерхеном, так сказать. А можно - подмиг - и Калею). (Но уж Калею-то
зачем, черт побери?!) Каля, Калюся - недурненько ведь звучит, ласково?
Сокращенно - Люсенька.v (Разве что действительно: Люсенька? Надо
попробовать!) НИКОЛАЙ ЕВГЕНЬЕВИЧ. И все же, может быть, я... КУЗДЮМОВ.
Никак этого быть не может, никак: вино-то не допили - смотрите,
бутылочки: вот они. А я сейчас же, вслед за вами. Одна нога, так
сказать, здесь, другая, как говорится, там. А что посередине? А?
Николай Евгеньевич, отгадайте загадочку! (А что? смешно! едва
удержался я, чтобы не захохотать.)
вглядываясь в лицо Н. Еv по одной интонации ясно, что он просто
ломается, что смысл комедии, разыгрываемой Куздюмовым при молчаливом
участии безучастной Калерии, давно ему внятен, несмотря на
значительное подшофе, и что вынести классическую гадостность ситуации
позволяет моему пациенту лишь то непреодолимое, внезапно возникшее
желание, что с каждой выпиваемой рюмкою, с каждым новым импульсом
ненависти, исходящим от Калерии, разгоралось все сильней и сильней.
пританцовывая, двигает направо, а двое других - под руку - вперед,
вдаль и, наконец, сливаются с темнотою извилистой улицы. Приближается
звук сирены. И, мигая желтым маячком на крыше, по первому плану
проносится машина Lскорой помощиv.
отлучиться на минутку. Это не в смысле неуважения, но поймите:
физиология. Конечно-конечно, пожалуйста, словно он мог мне запретить,
ответил сосед, беззащитно возвращаясь из воображаемой своей истории в
реальный мир салона пассажирского самолета Москва-Вена. Юноша, однако,
символист, подумал я, проходя в хвост. Как и следовало ожидать,
прорезь в двери сортира оказалась красною: занято. Символист и
немножко пижон. К его годам пора бы уже знать, что в Lскорой помощиv,
гоняющей ночью по улицам, как правило, ебутся.
Доставалов Александр
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Никитин Юрий
Распопов Дмитрий