Чтение 47–й страницы книги ~По тонкому льду~

друзья.

- Неправда же это! Не бывает так! - возмущался Дима. - Когда смотришь в
могилу, не до воспоминаний. Я испытал это на собственной шкуре. - И вдруг
совсем неожиданно улыбнулся и сказал:

- Ну к черту! Не нужно о смерти. Будем жить! - И уже совсем не в тоне
беседы заключил: - Что они там копаются с пельменями? Пойдем проверим!

Мы, поддерживая друг друга, словно еще чувствовали свои раны, поднялись
и направились в кухню.

Хоботов, мурлыкая басом, долепливал последние пельмени. Делал он это
уверенно и так проворно, будто с детства ничем другим не занимался.

Фомичев толкался среди женщин, поднимал крышки, заглядывал в кастрюли.

Мы наблюдали.

Лидия сложила глубокие тарелки горкой и подала Фомичеву:

- Несите!..

Вбежала немножко смущенная Оксана.

- Прошу извинения, - сказала она. - Еще не вошла в курс хозяйства.
Кажется, можно за стол.

Наконец мы расселись. Оксана положила мне полную тарелку дымящихся
пельменей. Все взялись за рюмки. Все, кроме Димы. Ему было запрещено, по
крайней мере на год, притрагиваться к спиртному.

Первый тост подняли за молодоженов.

Взгляд Дим-Димыча последовал за рюмкой сидящего против него Хоботова,
и, когда она опорожнилась, Дима вздохнул. С завистью, сожалением и
облегчением.

Оксана и Лидия переглянулись и рассмеялись.

Я замахнулся вилкой, и тут позвонил телефон. Ближе всех к нему оказался
Фомичев. Он снял трубку:

- Да. Фомичев. Пожалуйста. Это тебя, Андрей.

Я подошел к телефону. Говорил Кочергин. Он был краток. В развалинах
старой, сгоревшей лет пять назад мельницы, что возле "казенного" леса,
обнаружен склад. В нем два ящика сигнальных ракет, четыре ракетных
пистолета, много карманных фонарей, маленькие зажигательные гранаты. Надо
немедленно организовать засаду.

Я положил трубку и с кислой миной посмотрел на пельмени.

- В чем дело?

- Говори! - потребовали Фомичев и Дим-Димыч.

Я отвел их в сторонку и рассказал.

- А чего ты скис? - спросил Дима. - Это не такая уж мировая трагедия.
Скорее за пельмени! Я тоже поеду.

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

ЗАПИСКИ МАЙОРА БРАГИНА

1. Так было

Ненастье поздней осени. Ни луны, ни звезд. Темень. По измятому небу
волокутся растрепанные, взлохмаченные тучи. Завывает ветер, налетая шквалами
на оголенные, беззащитные деревья.

Я шлепаю по лужам, разъедающим тротуар, по грязи, липкой и тягучей, как
смола.

- Вер да? Кто идет? - раздается требовательный окрик, и я
останавливаюсь.

- Свой, обыватель! - отвечаю по-немецки и, напрягая зрение,
всматриваюсь в ту сторону, откуда донесся голос. Мрак густ. С трудом
угадываются нечеткие линии строений на противоположной стороне улицы. От
серой стены дома как бы отделяются два черных пятна и, пересекая булыжную
мостовую, медленно направляются ко мне.

Жду. Двигаться нельзя. И нельзя идти навстречу. Гитлеровские порядки
мне знакомы. Стою и неслышно переступаю застывшими в прохудившихся ботинках
ногами.

В нескольких шагах от меня вспыхивает свет ручного фонаря. Его острый
голубоватый лучик ощупывает меня снизу доверху и гаснет. Становится еще
темнее. Патруль подходит вплотную. Лиц солдат я не могу разглядеть. Тот же
резкий простуженный голос требует:

- Аусвайс! Удостоверение.

Подаю.

Вновь вспыхивает фонарик. Теперь я вижу конец ствола автомата. Его
отверстие холодно глядит на меня. Лучик света пробегает по бумажке и
меркнет.

- Кеннен геен! Можете идти!

- Данке... Спасибо, - отвечаю я, получаю документ и опять шагаю по
грязному тротуару.

Сыро. Холодно. Пусто в желудке, но что значит это в сравнении с тем,
что я только что узнал? Сущие пустяки. Мелочь, о которой не стоит думать.

Где-то за тучами, под звездами, разгуливает самолет. На высокой, ноющей
ноте выводит свою беспокойную песнь мотор.

"Наш, - определяю я по звуку. - Куда же несет его в такую погоду?"

Взметнулся луч прожектора, полоснул по рваным краям туч, сломался и
погас. Самолет был недосягаем.

А я иду, и сердце мое ликует.

На пороге дома обнаружил, что ключа в кармане нет. Забыл. Пришлось
стучать.

Дверь открыл Трофим Герасимович. Заспанный, в нательном белье, он
держал в руке горящую немецкую плошку. Слабенький огонек ее заметался на
ветру, вздрогнул, сжался и сник.

- Мать твою... - спокойно выругался хозяин.

Я запер дверь, вынул зажигалку и чиркнул.

- Ну, как там? - угрюмо осведомился хозяин.

- Собачья погода, - ответил я, снял пальто и встряхнул его.

В первой комнате он поставил плошку на стол, поежился и спросил:

- Отощал?

- А что? Хочешь угостить пельменями?

Трофим Герасимович вздохнул и опять ругнулся. Как часто мы мечтали о
приличном обеде! Только мечтали...

- И когда она, жизнь, вернется! - с тоской произнес хозяин, направляясь
к кровати с никелевыми спинками. На ней, укрытая двумя одеялами и овчинным
тулупом, сладко спала супруга Трофима Герасимовича.

- Скоро! - шепотом сказал я. - Теперь совсем скоро.

Хозяин испытующе поглядел на меня и спросил:

- Взаправду?

- Точно. Наши под Сталинградом перешли в наступление. Сразу тремя
фронтами ударили.

Трофим Герасимович истово перекрестился:

- Морозца бы на них, проклятых.

- Тсс! - я прижал палец к губам. - И вообще - ни гугу! Понял? Ты ничего
не слышал, я ничего не говорил.

- Вот уж это напрасно, - обиделся Трофим Герасимович.

- Ладно. Спи!

Я взял плошку и прошел в свою комнату. Пальто бросил на одеяло.
Разделся торопливо, дунул на огонек и улегся. Боже мой, какая холодина!
Будто окунулся в ледяную воду. С минуту покрутился, клацая зубами, и только
потом ощутил что-то наподобие тепла.

Такими были каждая ночь, каждое утро, каждый день: холодно, голодно,
тяжело. И все-таки не безутешно. Невзгоды давили, точно ноша - мучительная,
ненавистная. Однако вскоре ее можно будет сбросить. И этот час приближается.
Я верю, чувствую, жду.

А было другое время. В безрадостные дни лета и осени сорок первого года
мое сердце сжималось от боли и отчаяния. Мне казалось, что всему пришел
конец.

Собственными глазами я видел, как пылали дома, как дымились сугробы
отборной пшеницы, как рушилось и превращалось в прах все, что создавали
веками умелые человеческие руки. Я видел неохватные глазом зарева пожарищ:
они превращали ночь в день. Видел людей, сломленных бедой, бредущих на
восток. Голодные, обессиленные, оглушенные горем, все потерявшие, они думали
лишь об одном: как бы выжить. Я видел ребятишек с душами стариков и
недетской тоской во взоре и стариков, превратившихся в детей. Непомерные
страдания и непосильные испытания стерли с их лиц привычные черты.

Я видел, как наши фанерные "ястребки" с геройским отчаянием, чуть не в
одиночку бросались на стаи бронированных чудовищ, а они, зловеще распластав
крылья с черными крестами, терзали наши села, города, поливали смертным
огнем людей. А ночами, по радио, гитлеровцы крутили нашу советскую
пластинку. Больно до крика и горько до слез было слышать слова полюбившейся
песни: "Любимый город может спать спокойно, и видеть сны, и зеленеть среди
весны..." А любимый город погибал в огне. Улицы его загромождали вороха
скрюченных, искореженных балок, листов железа.

Под ногами уходивших солдат скрипело крошево из стекла, кирпича,
бетона. Я видел людей, вернее, то, что от них осталось и что было погребено
в стенах примитивных бомбоубежищ. Я видел, как тяжело раненные бойцы и
командиры молили прикончить их. Я никогда не верил, что человек может
просить смерти, а пришлось поверить. Я видел столько слез обреченности,
бессилия, отчаяния, сколько никогда не увижу. Я видел ту несметную, до
дикости беспощадную серо-черно-коричневую силу, наползавшую на нас...
Скрежетали и лязгали танки, самоходки, бронетранспортеры, за сопящими
тягачами волоклись громоздкие, в брезентовых намордниках, пушки. Я не видел
в небе наших самолетов, но я видел, как на земле не на жизнь, а на смерть
дралась наша пехота. Ей не хватало танков, пушек, ее прижимали вражеские
бомбовозы, а она дралась и умирала.