Квартира остается тебе. Я только заберу вещи, свои и Нюточкины...
перебивая его. - Зачем слова?.. Будь счастлив, Большой Брат.
посмотрела на Павла. - Не хочешь водочки, тогда хоть чайку выпей. Она сняла
с чайника полотенце. К крепкому чайному аромату примешивался посторонний
запах, терпкий, горьковатый.
напастей. Чабрец, пустырник много ромашки. Меня в санатории научили.
в чашку сахара, размешал, хлебнул
Комнату заполнили протяжные звуки неизвестных Павлу духовых и струнных
инструментов, сопровождаемые медленным, устойчивым ритмом ударных.
пусть течет через тебя, течет... течет...
комната оставалась на месте, поплыл он сам, не сходя при этом с места. Он
как бы перемещался по комнате, с каждым так-том видя ее и все, что в ней
находится, под иным углом зрения. Потом предметы стали пульсировать, набухая
и опадая. И опять-таки они оставались неизменными, а пульсировал он,
становясь то гигантом, заполняющим собой не только гостиную, но и дом,
город, Землю, то карликом, величиной с муху, с пылинку, с микроб. Голова его
касалась звезд, он без слов разговаривал с ними, и они делились своими
секретами, смеялись вместе с ним над тем, как все, оказывается, просто. Он
хватал кометы за косматые хвосты и летел на них через Вселенную, оглашая ее
живые просторы раскатами счастливого смеха. Дышащие, струящиеся молекулы
звали его в свой мир, и он уходил туда любоваться переливчатым сиянием
атомов, вращающихся вокруг ярких, разноцветных, веселых ядер, слушал их
нехитрые, душевные песни, катался на них, как на карусели... Играл в прятки
с мерцающими амебами... Карабкался, как по шведской стенке, по решетке
кристалла, поднимаясь туда, куда манило его мягкое золотое сияние... "Ты не
узнал меня? - спросило огромное золотое око в самом центре кристаллической
решетки.
меня".
У голубого кристалла золотая душа - это так правильно, иначе и быть не
может. И войти в нее так просто. И тоже правильно. Ибо иной дороги нет, и
все пути идут через золотое око Сардиона... То, что было Павлом, вошло в
золотое сияние, растворилось в нем...
колыхали его, убаюкивая, а на сердце нежным клубочком свернулась золотая
сверкающая змейка. "Любовь моя, - прошептал Павел. - Счастье мое. Жизнь
моя". Змейка переползла повыше и потерлась об его горло, ласкаясь.
"Единственная моя..." Змейка росла на золоте ее проступили рубины, топазы,
голубые сапфиры. "Как ты прекрасна, возлюбленная моя..." Змейка лизнула его
щеку своим коралловым язычком, обвила грудь, плечи, шею. "Моя, моя..."
Змейка еще крепче обняла его. Высоко в небе закричала птица. "Что это?" -
спросил Павел, посмотрев вверх на маленькую черную точечку-птичку. "Это? -
ласково прошипела змейка. - Это пустяки. Это твоя смерть. Но я никому не
отдам тебя. Никому". Она еще теснее сжала кольца вокруг него. "Отпусти, -
задыхаясь, проговорил Павел. - Мне больно". "Нет, - ответила змейка. - Ты
мой, только мой..." Черная точка в небе росла. Павел уже различал крылья,
отведенные назад в плавном падении. Ее гневный клекот звучал в мутнеющем
сознании Павла песнью надежды. "Мой", - повторила змейка и стиснула ему шею.
Он начал проваливаться в черную бездну под нежный свистящий шепот:
ослабевать, шепот сделался злобным, воинственным. Чернота бездны слилась с
чернотой опускающихся крыльев...
прочь громадная черная чайка, а в когтях у нее бился и извивался червяк,
отливая золотом в лучах солнца. "Нюточка!" - крикнул Павел вслед чайке.
Птица повернула голову - и все вокруг померкло в ослепительно-зеленом сиянии
ее глаз.
Таня.
Часы на кухне.
пальцах что-то поблескивает.
показывали половину третьего Он встал у открытой форточки и закурил.
глазами.
постелила тебе в кабинете...
спальню. Заперлась там и воткнула первую иглу промедола в девственную вену.
Глава четвертая
ТИХАЯ ОХОТА
(27 июня 1995)
платной стоянке, Люсьен немного "похлопотал мордой" перед водительским
зеркалом, стирая с лица следы озабоченной озлобленности и заменяя их
выражением несколько глуповатого радостного волнения. Он легко взмыл по
ступенькам, прочеркнул через вращающуюся дверь, не преминув одарить улыбкой
молодого жлобоватого охранника, и оказался в обширном вестибюле. На всякий
случай Люсьен зыркнул на стойку администрации, но там никого знакомых не
было. Лифт вознес его на девятый этаж, и Люсьен, повинуясь развешанным на
стенках указателям, стал приближаться к девятьсот первому номеру. Оказавшись
у самой двери, он неожиданно поймал себя на том, что у него дрожат руки.
не такое мы в жизни видали. И, надев на лицо сладкую улыбочку, громко
постучал в дверь.
(1977-1978)
I
популярностью не пользовалась. Сюда, на комбинат синтетических волокон, она
поступила зимой, через полгода после окончания института и драматических
событий, последовавших сразу за окончанием. Эти полгода она почти полностью
провела в клиниках и санаториях. Врачи признали, что ее состояние хоть и
стабилизировалось, но не улучшилось, и предложили оформить инвалидность. Она
отказалась и потребовала, чтобы ей разрешили работать, причем без всяких
скидок на состояние здоровья.
здорова, - заявила она матери и добавила тем же бесстрастным голосом:
удовлетворить, поскольку при грамотном трудоустройстве пациентки возрастали
перспективы социальной реабилитации и возвращения к нормальной жизни. Хотя
зарезервированное за нею до болезни место в аспирантуре так и осталось
вакантным, врачи не рекомендовали возвращения Елены в институт, поскольку
большие умственные нагрузки были ей противопоказаны. Работа на
управленческой должности ей тоже не подходила - интенсивные контакты с
людьми были для нее чрезвычайно болезненны
Идеальным в данном случае было место, сочетающее минимум профессионального
общения и наибольшую фактическую безответственность с формально достаточно
насыщенной и очень упорядоченной деятельностью - у дочери как можно дольше
не должно возникать сомнений что она выполняет полноценную, нужную и
ответственную работу. Конечно, лучше всего был бы какой-нибудь архив. Но
Елена требовала практической работы по специальности, причем работы,
связанной с производством. Комбинат синтетических волокон был выбран не
случайно. Не совсем шарашкина контора, но и явно не флагман пятилетки.
технолога, куда и пришла Елена, служило шестеро: начальник отдела товарищ
Кузин, его заместитель товарищ Воронов, три бабы (Елена их про себя иначе не
называла) бальзаковского возраста, из тех, кто предпочитает в рабочее время
носиться по магазинам, а при отсутствии такой возможности гонять в кабинете
чаи с печеньями и обмениваться сплетнями и выкройками. Еще была бабушка
Хорольская, которую не выперли на пенсию только потому, что листок по учету
кадров по ошибке "омолодил" ее на целых десять лет. Уже одно это наглядно