обижались на него за то, что он ничего не рассказывал, молчал и только
смотрел все время куда-то с затаенной болью. А что ему оставалось? Врать он
не хотел, а говорить честно...
паренек из нормальной интеллигентной ленинградской семьи. В 1983 году этого
ираниста отправили в Афганистан (язык дари распространен как в Иране, так и
в Афганистане), родителям паренек присылал нормальные, совсем не страшные
письма, но через полгода в гости к его отцу и матери заехал советник из
полка, в который попал студент на практику. Советник ехал к своей семье в
Новгород и в Ленинграде остановился всего на несколько часов специально,
чтобы передать родителям парня привет и письма. Его, конечно, усадили за
стол, и после третьей рюмки мушавер <Мушавер - советник (дари). Тарджуман -
переводчик (дари).> выдал:
однажды "духи" в катакомбы подземные ушли вместе со своими бабами и
детишками, засели там, никто и не знал, что делать... А тарджу-ман наш
сообразил - БТРы подогнать и выхлопными газами, значит, в подземелье...
это... поработать - там выход-то только один был. Молодец! "Духи"
попере-дохли - а у нас ни одного раненого.
той ночью мать "головастого хлопца" попала в больницу с инфарктом - слишком
глубоким оказался шок, не могла она поверить, что ее замечательный, тихий,
интеллигентный мальчик стал таким душегубом...
уходил в свою комнату, ложился на диван одетым и еще "догонялся" из
заныканной за тумбочкой бутылочки - тогда была хоть какая-то гарантия того,
что не будет опять сниться Йемен и все с ним связанное... Странные вещи
творились с Обнорским - уже дома, в Ленинграде, в полной безопасности стал
приходить к нему запоздалый страх, он словно заново переживал все
случившееся с ним в Йемене, и его буквально колотило от липкого ужаса,
перераставшего в настоящий психоз. Андрей, например, уже просто физически не
мог заснуть раздетым, ему непременно нужно было улечься полностью
экипированным (видимо, чтобы в случае чего сразу вскочить и бежать), не мог
он также садиться затылком к дверям, и его просто трясло, если кто-то
заходил ему за спину. При всем при этом его страшно тянуло обратно в
Йемен... Обнорский готов был отдать что угодно, лишь бы снова оказаться там,
где он был нужен, где его уважали и знали, где, ему казалось, прошли бы
мигом все его ночные кошмары...
мама часто плакала и проклинала Министерство обороны и восточный факультет,
отец несколько раз пытался поговорить с Андреем по-мужски, но все было без
толку...
ленинградских автобусах, он забивался куда-нибудь в угол, отворачивался от
пассажиров и рассматривал из окна улицы, дома, прохожих... Время от времени
на него накатывали приступы немотивированной агрессии, злобы к случайным
людям, и ему приходилось прилагать невероятные усилия, чтобы сдержаться и не
начать драку или скандал, - в нем словно одновременно жили два человека.
Один понимал, что люди не виноваты в том, что с ним случилось, не они его, в
конце концов, в Йемен посылали, у них шла своя, мирная жизнь. Но второй
человек скользил по лицам прохожих безумным злым взглядом и шептал: "Суки
тыловые... Жрали тут сытно, пили, баб трахали, веселились, пока мы там..."
Ко всему этому еще примешивалась обида за то, что никто в Союзе ничего про
Йемен даже не слышал. Про ребят, вернувшихся из Афгана, хоть знали, их
уважали (по крайней мере в первые годы перестройки), как-то благодарили и
давали какие-то льготы.
заморозился - чтобы не свихнуться, психика включила там своеобразные
тормоза, притупившие остроту восприятия окружавшего его кошмара. Дома эти
тормоза отключались. Получился эффект замороженной руки - если ее сунуть в
сугроб, она сначала болит, а потом боль перестает чувствоваться. Но если
потом зайти в теплый дом, рука, оттаивая, начинает болеть еще сильнее, чем
сначала, и ее снова хочется засунуть обратно в сугроб, чтобы унять эту
боль... Лишь немногие способны в этот момент перетерпеть и понять, что,
засовывая руку обратно в сугроб, можно навсегда ее лишиться - наступят
полное обморожение, гангрена и, возможно, смерть.
КГБ, он встрепенулся и решил было, что это как-то связано с историей о
пропавшем оружии и гибелью Царькова, но оказалось, что с ним просто хотели
поговорить на предмет "дальнейшего трудоустройства". Андрей отказываться не
стал, но сразу рассказал, что ближе к Новому году должен состояться его
официальный развод с женой. Как ни странно, это обстоятельство было
товарищам из большого дома на Литейном неизвестно, и они, казалось, даже
растерялись: КГБ не нужны были люди с "сомнительным моральным обликом", а
именно так в те годы относились к разведенным. Обнорский это, конечно, знал
и даже обрадовался, что ситуация сложилась именно таким образом - работать в
Комитете он не хотел (хотя ни диссидентом, ни антисоветчиком не был), а
отвечать на высокое доверие этой организации отказом было чревато. А так -
они сами отказались от "морально неустойчивого" кандидата, наверняка даже
кто-нибудь там по шапке получил за недостаточно глубокое изучение
обстоятельств биографии Обнорского... Собеседование было скомкано, и Андрей
от души потом повеселился, вспоминая чугунно-скорбные лица
вербовщиков-нанимателей...
декабре случайно попал в веселую компанию своих новых однокурсников
(Обнорский доучивался с курсом, поступившим на год позже него) и завяз в
ней. Так сложилось, что никто из этих ребят в командировки по "войне" не
ездил, поэтому с психикой у них было все более-менее в порядке - просто
компания молодых шалопаев весело прожигала жизнь. Андрей, измученный
одиночеством и не прекращавшимися воспоминаниями, инстинктивно уловил
возможность погреться у чужого костра.
деньги, позволявшие "завить жизнь веревочкой". Начались просто бешеные
загулы - рестораны, пивные, общаги, какие-то хаты вертелись в не просыхающем
сознании Андрея угарным карнавалом, в котором он пытался утопить свою тоску
и боль. Несколько раз Обнорский ввязывался в жестокие кабацкие драки, в
которых становился настоящим зверем. В результате пару раз его забирали в
ментовку, и последствия могли бы быть самыми печальными, если бы не помощь
двух его старых приятелей. Один раз из отделения его забрал Женька
Кондрашов, бывший однокурсник Андрея, почему-то ушедший после окончания
восточного факультета работать в специальную службу уголовного розыска,
занимавшуюся раскрытием преступлений, совершенных иностранцами и против
иностранцев. Во втором случае разбираться приехал Серега Челищев, окончивший
юрфак и работавший следователем в горпрокуратуре, - с ним Обнорский когда-то
тренировался вместе в университетской сборной по дзюдо. Обоим после
освобождения из КПЗ Андрей обещал образумиться, но в эти обещания не верил и
сам...
- какие-то вышибалы, халдеи, бывшие спортсмены, картежники и просто люди с
темным прошлым и настоящим. Все это вполне могло закончиться совсем
печально, если бы не два обстоятельства - появление в его жизни женщины и
прочная финансовая мель.
пьяным, идиотски улыбаясь, схватился за занавеску из вьетнамской соломинки в
прихожей и вместе с ней рухнул на пол, исчерпав запас сил. Отец, пользуясь
его бесчувствием, ошмонал Андрея и забрал у него остатки внешпосылторговских
чеков (их оставалось около половины от той суммы, с которой он вернулся в
Союз). Утром Обнорский обнаружил записку, в которой отец уведомлял, что
деньги лежат у него на работе в сейфе и Андрей их не получит до тех пор,
пока не очнется от своего затянувшегося запоя. К записке прилагались три
рубля на опохмелку - садистом Обнорский-старший не был.
группы истории Индии с его нового курса. Виолетта несколько раз
присутствовала на вечеринках в компании новых однокурсников-собутыльников
Обнорского и, что называется, запала на него. Что двигало этой красивой и
умной девушкой из приличной семьи, сказать было трудно, видно, правду
говорит пословица, что любовь, мол, зла, - факт оставался фактом: капризная,
рафинированная и избалованная мужским вниманием Виолетта мертво вцепилась в
Андрея и самоотверженно вытаскивала его из самых разных кабаков и притонов.
Обнорский сначала несколько тяготился такой опекой, но в конце концов
цинично трахнул Виолетту на квартире одного однокурсника, где благодаря
отъезду на зимний курорт родителей шла очередная гульба пятикурсников.
Виолетта, не смущаясь идущей в соседней комнате пьянкой однокашников,
отдалась Андрею с такой страстью и самозабвением, что на него тоже, как
говорится, накатило, и в нем, может быть, медленно и неуверенно, но начали
пробуждаться, казалось, замерзшие напрочь светлые человеческие чувства...
Правда, просыпались они неохотно и болезненно, и Обнорский постоянно норовил
снова сорваться в пьяные куражи, но постепенно загулы становились не такими
тотальными...
большинстве своем сложный жизненный путь, понимали, что творится с парнем, и
не особенно придирались к нему. Заминка вышла только с экзаменом по
разговорному арабскому - на него Обнорский явился пьяным, и замечательный
мудрый татарин Юнус Кемалевич не стал Андрея даже слушать, велел прийти на
следующий день. На следующий день Обнорского мучило похмелье, и он отвечал
не так хорошо, как мог бы, Юнус Кемалевич сказал, что на четверку Андрей
сдал, но оценку ставить не стал, перенес третью попытку еще на сутки, когда
Обнорский окончательно пришел в себя и сдал язык на отлично. Зимние каникулы
ознаменовались новой вспышкой пьянства и уходом Андрея из дому (родители
окончательно запилили его) к Виолетте - больше, собственно говоря, идти было