доказана возможность. Что это можно сделать. А говоря точней, что это для
данной эпохи наиболее трудное из всего, что возможно достигнуть. Не знаю,
сделали ли мы даже это, Брегг. Правда, не знаю. Но мы были там.
сами не знали. А полюсы? Что было на полюсах? Те, кто их завоевал, знали,
что там ничего нет. А Луна? Чего искала группа Росса в кратере Эратосфева?
Бриллианты? А зачем Бант и Егорин прошли центр диска Меркурия? Чтобы
загореть? А Келлен и Оффшаг? Единственное, что они знали наверняка, летя к
холодному облаку Цербера, так это то, что в нем можно погибнуть. Понял ли ты
истинный смысл того, что говорил Старк? "Человек должен есть, нить и
одеваться, все остальное безумие". У каждого есть свой Старк, Брегг, у
каждой эпохи. Зачем Гимма послал тебя и Ардера? Чтобы вы взяли пробы
коронососом. Кто послал Гимму? Наука. Это звучит по-деловому, не правда ли?
Исследование звезд. Брегг, не думаешь ли ты, что мы не полетели бы, если бы
звезд не было? Я думаю, что полетели бы. Мы бы изучали пустоту, чтобы как-то
оправдать свой полет. Геонидес или кто-нибудь другой сказал бы нам, какие
ценные измерения и исследования можно провести по пути. Пойми меня
правильно. Я не говорю, что звезды только предлог. Ведь и полюс не был
предлогом. Это было необходимо Нансену и Андре. Эверест нужен был Меллори и
Ирвингу больше, чем воздух. Ты говоришь, что я приказывал вам... во имя
науки? Ведь ты знаешь, что это неправда. Ты испытал мою память. Может быть,
теперь я испытаю твою? Помнишь планетоид Томаса? Я вздрогнул.
Правда? Я молчал.
он тоже знал, зачем ты тогда летел, Брегг? Это был уже не Арктур или
Керенея, и некого было спасать. Зачем ты туда полез?
сидим тут. Человек всегда возвращается с пустыми руками...
секунд он дышал немного громче, сжимая руками край стола. Я смотрел на него,
как будто увидел его впервые, я заметил, что он уже стар, и это открытие
потрясло меня. Мне никогда не приходило это в голову, словно он вообще не
имел возраста...
надгробная речь над могилой тех несчастных. Таких уже нет. И не будет.
Значит, все-таки Старк выходит победителем?..
колебался.
кровью нарисованную, рыбу в разрезе.
него, как на ружье.
в петле", "безгравитационное ускорение". Возбуждение, охватившее меня, когда
я увидел вычерченный конструкторами контур огромной ракеты, сменилось
неожиданной апатией, из которой, как сквозь наступающий мрак, я рассматривал
свои сложенные на коленях руки. Турбер перестал говорить, взглянул на меня
из-под опущенных век, подошел к столу и начал собирать папки с бумагами; он
как бы давал мне время освоиться с невероятным известием. Я должен был бы
закидать его вопросами: кто из нас, старых, полетит, сколько лет займет
экспедиция, каковы ее цели, но я не спросил ни о чем. Даже о том, почему это
держится в тайне. Я посмотрел на его большие загрубевшие руки, на которых
преклонный возраст проступал явственней, чем на лице, и к моему отупению
приметалась крупица удовлетворения, столь же неожиданного, сколь и подлого,
- что и он, конечно, тоже не полетит. "Не доживет до их возвращения, если
даже побьет рекорд Мафусаила", - подумал я. Все равно. Это уже не имело
никакого значения. Я встал. Турбер шелестел бумагами.
Если хочешь, поужинаем вместе. Переночевать сможешь в дормитории, там сейчас
пусто.
и не было. Я на минуту задержался у порога и вышел. Некоторое время я не мог
сообразить, где я, пока не услышал странный, размеренный звук: отголосок
собственных шагов. Я остановился посреди длинного коридора, между двумя
рядами одинаковых дверей. Эхо шагов все еще было слышно. Обман слуха? Кто-то
шел за мной? Я повернулся и заметил исчезнувшую в далеких дверях высокую
фигуру. Это длилось так недолго, что я, собственно, увидел не человека, а
только само движение, часть его спины и закрывающуюся дверь. Мне нечего тут
было делать. Дальше идти не имело смысла - коридор кончался тупиком. Я
повернул, прошел мимо большого окна, за которым над черным массивом парка
серебрилось зарево города, опять остановился у двери с табличкой: "Здесь,
Брегг", за которой работал Турбер. Я больше не хотел его видеть. Я ничего не
мог ему сказать. Он мне тоже. Зачем я вообще приехал? Неожиданно, с
удивлением, я вспомнил зачем. Надо было войти и спросить об Олафе, но не
сейчас. Но сию минуту. Не то чтобы у меня не хватило сил - я чувствовал себя
хорошо, - но со мной происходило что-то, чего я не понимал. Я двинулся к
лестнице. Напротив нее были последние в ряду двери, те, за которыми минуту
назад скрылся незнакомец. Я вспомнил, что заглядывал туда в самом начале,
когда вошел в здание и разыскивал Турбера; узнал наклонную полоску
ободранной краски. В этой комнате не было ничего. Что понадобилось в ней
человеку, вошедшему туда?
долго в нерешительности стоял перед лестницей, пустой, освещенной белым
неподвижным светом. Постепенно, дюйм за дюймом, я повернулся. Меня охватило
странное беспокойство, собственно, даже не беспокойство, я ничего не боялся
- я весь был как бы после анестезии: напряженный, хотя и спокойный; сделал
два шага, напряг слух, прищурил глаза, и тогда мне показалось, что я слышу -
по другую сторону двери - дыхание. Невероятно. "Пойду", -решил я, но это
было уже невозможно, слишком много внимания я уделил этой дурацкой двери,
чтобы просто так взять и уйти. Я открыл ее и заглянул внутрь. Под маленькой
потолочной лампой посередине пустой комнаты стоял Олаф. Он был в своем
старом свитере, с подвернутыми рукавами, словно только минуту назад бросил
инструменты.
заговорил первым, правда, не очень уверенно:
неожиданной встречи, а может быть, еще не прошло ошеломляющее действие слов
Турбера, во всяком случае, я не ответил. Я подошел к окну, из которого
открывался такой же вид на черный парк и зарево города, повернулся и присел
на подоконник. Олаф не шелохнулся. Он все еще стоял посреди комнаты: из
книги, которую он держал в руке, выскользнул листок бумаги и упал на пол. Мы
одновременно наклонились; я поднял листок и увидел принципиальную схему
корабля, того самого, что несколько минут назад показывал мне Турбер. Внизу
виднелись пометки, сделанные рукой Олафа. "Значит, вот в чем дело", -
подумал я. Он молчал, потому что летит сам и не хотел расстраивать меня этим
сообщением. Я должен ему сказать, что он заблуждается, потому что меня
совсем не интересует экспедиция. С меня довольно звезд, кроме того, я все
уже знаю от Турбера, так что он может говорить со мной со спокойной
совестью.
оценивал обтекаемость ракеты, однако ничего не сказал, молча протянул ему
бумагу, он взял ее, чуть помедлив, и, сложив вдвое, спрятал в книгу. Все это
делалось молча, я убежден, что неумышленно, но эта сцена, может быть, именно
потому, что она разыгралась в тишине, приобрела символический смысл, словно
я принимал к сведению его предполагаемое участие в экспедиции и, возвращая
ему схему, тем самым одобрял этот шаг, без энтузиазма, но и без сожаления.
Когда я поискал его взгляда, он отвел глаза, чтобы тут же взглянуть на меня
исподлобья - воплощение неуверенности или смущения. Даже теперь, когда я уже
знал все? Тишина маленькой комнаты становилась невыносимой. Я слышал немного
учащенное дыхание Олафа. Его лицо было усталым, и глаза не такими живыми,
как тогда, когда мы виделись в последний раз, словно он много работал и мало
спал, но было в них еще какое-то новое выражение, которого я не знал.
понял, что они уже запоздали, что они были бы уместны, как только я вошел, а
теперь они прозвучали так, будто я обижен или даже издеваюсь над ним.
начал он с видимым усилием.
он торопливо ответил:
но у нас прекрасные машины, эти автоматы, знаешь...
явственней становилось беспокойство Олафа, его подчеркнутая неподвижность.
Он продолжал стоять как столб посредине комнаты, под самой лампой, как бы
Русанов Владислав
Шилова Юлия
Самойлова Елена
Володихин Дмитрий
Андреев Николай
Белов Вольф