Ферди. План мести Роберт воплотил в формулы, он запечатлел их в своем
мозгу и всюду носил с собой этот легкий груз - неопровержимые формулы; он
хранил их на фельдфебельских и офицерских квартирах, держал их при себе
шесть лет подряд и ни разу не рассмеялся. А ведь Ферди улыбался даже в ту
минуту, когда его уводили; он был ангелом из предместья, выросшим на
навозной куче Груффельштрассе. Только три квадратных сантиметра кожи на
пальце Шреллы, дотронувшемся до кнопки звонка, ощутили прошлое; он
вспомнил обожженные ноги учителя гимнастики и последнего агнца, убитого
осколком; _отец бесследно исчез, его убили даже не при попытке к бегству_.
И никто так и не нашел мяча, который забил Роберт.
протиснулся между словом "смерть" и скрещенными костями, кивнул сторожу,
которого потревожил, оглянулся на кафе "Бельвю" и зашагал вниз по чистой,
пустынной автостраде, туда, где ослепительная зелень свекловичных полей,
сверкавшая на солнце, сливалась с горизонтом; он знал, что шоссе в
какой-то точке пересекает линию шестнадцатого номера, на шестнадцатом он
за сорок пять пфеннигов доедет до вокзала; Шрелла мечтал поскорее
очутиться в гостинице, теперь ему была по душе непритязательность этого
случайного жилья, полная безличность обшарпанных гостиничных номеров, как
две капли похожих один на другой; в гостинице не таяли ледяные узоры
воспоминаний, там он не имел ни гражданства, ни родины; утром заспанный
кельнер принесет ему невкусный завтрак, манжеты у кельнера окажутся не
совсем чистыми, а грудь рубашки будет накрахмалена не так хорошо, как
когда-то крахмалила мать; если кельнеру больше шестидесяти, он, возможно,
рискнет задать ему вопрос: "Скажите, вы не знали кельнера по фамилии
Шрелла?"
свекловичных полей простиралась до самого горизонта; у Шреллы не было с
собой вещей, он сунул руки в карманы и бросил на дорогу несколько монет,
как говорится, для Гензеля и Гретель. После смерти Эдит и отца, после
смерти Ферди почтовые открытки стали для Шреллы единственно приемлемым
средством связи с прошлым: "Дорогой Роберт, живу хорошо, надеюсь, ты тоже;
передай, пожалуйста, привет племяннице и племяннику, которых я так и не
видел, и твоему отцу". Двадцать два слова, слишком много слов; лучше все
зачеркнуть и написать сначала: "Мне живется хорошо, надеюсь, тебе тоже,
кланяйся Рут, Йозефу, твоему отцу"; одиннадцать слов; половины слов
оказалось достаточно, чтобы выразить ту же мысль; зачем ездить к Фемелям,
пожимать им руки, целую неделю не спрягать "я вяжу, я вязал, я буду
вязать"; неужели лишь для того, чтобы убедиться, что ни Неттлингер, ни
Груффельштрассе не изменились и что все осталось по-прежнему, кроме рук
госпожи Тришлер?
было серебристо-зеленым оперением; где-то внизу в туннеле, покачиваясь,
загрохотал шестнадцатый номер. Сорок пять пфеннигов; все подорожало.
Наверное, Неттлингер еще не кончил объяснять, что такое демократия;
смеркалось; голос Неттлингера стал мягче, дочь принесла ему из столовой
плед - не то югославский, не то датский, не то финский, во всяком случае,
прекрасной расцветки; девушка набросила плед на плечи отца, а потом снова
присела у его ног, чтобы благоговейно внимать его словам; мать, которая
готовила в это время вкусные острые сандвичи и разнообразные салаты,
крикнула им из кухни: "Посидите еще в саду, детки, пожалуйста, сегодня
такой чудесный день и все так очаровательно".
Неттлингер, которого он увидел при встрече; Шрелла представил себе, как
Неттлингер кладет в рот кусочки филе, запивая их великолепным, лучшим,
самым лучшим вином, и в то же время обдумывает, чем бы достойно увенчать
свою трапезу - сыром, мороженым, тортом или омлетом. Бывший советник
посольства, который прочел Неттлингеру и иже с ним курс "Как стать
гурманом", сказал: "Не забывайте одного, господа: кроме знания предмета,
пусть самого досконального, здесь требуется еще капелька, хотя бы
капелька, индивидуальности".
пятнадцать лет подряд он играл на ксилофоне языка, обучая людей немецкому:
"Я живу, я жил, я жил бы, я буду жить. Буду ли я жить?" Он никак не мог
понять, почему некоторым людям грамматика кажется скучной. "Его убьют, его
убили, он будет убит, его убили бы; кто его убьет?" Мне отмщение и аз
воздам, говорит Господь.
отъезжающий? Почему всем этим людям не сидится дома? Когда уходит поезд на
Остенде? А может, ему лучше поехать в Италию или во Францию; ведь и в этих
странах кто-нибудь тоже жаждет спрягать: "Я живу, я жил, я буду жить, его
убьют; кто его убьет?"
красивым пальчиком, заметно поубавилась; в этой стране явно считалось
грехом осведомляться о цене. _Выгоднее всего покупать дорогие вещи. Самое
дорогое - это самое дешевое_.
ваш красивый пальчик спустится в самый низ страницы - пансион "Модерн".
Семь марок, без завтрака.
шестнадцать, это почти рядом с Модестскими воротами.
быстро отпрянул от темно-серого зверя, но из-за этого чуть не проскочил
мимо дома Роберта; здесь ему не грозили воспоминания, он был в этом доме
всего один раз; Модестгассе, 8; Шрелла остановился перед начищенной до
блеска медной дощечкой и прочел: "Доктор Роберт Фемель. Контора по
статическим расчетам. После обеда закрыто". И все же, нажимая кнопку
звонка, он почувствовал дрожь; события, разыгравшиеся в его отсутствие,
при незнакомом реквизите, волновали его почему-то сильнее, чем все
остальное; за этой дверью умерла Эдит, в этом доме родились ее дети, здесь
жил Роберт; когда по дому разнесся звонок, он сразу понял, что ему не
откроют, одновременно он услышал и телефонный звонок: видимо, бой из отеля
"Принц Генрих" сдержал свое слово; я дам ему хорошие чаевые, когда мы с
Робертом будем играть в бильярд.
дома; какое счастье, что в крохотной прихожей не слышно запаха съестного.
Хорошо положить усталую голову на чистую подушку.
лестнице, сударь, медный прут, придерживающий ковер, местами отстал;
некоторые постояльцы ведут себя как дикари. Вас не надо будить? И еще один
маленький вопрос, сударь: не желаете ли вы заплатить вперед? Или вы
подождете, пока пришлют багаж? Багажа не будет? Да? Тогда, пожалуйста, с
вас восемь пятьдесят, включая обслуживание. К сожалению, я вынуждена
принимать эти меры предосторожности, сударь. Вы даже не представляете
себе, как много на свете прохвостов; вот и приходится быть недоверчивой
даже с порядочными людьми; ничего не поделаешь, некоторые ухитряются
обвязывать себе вокруг тела простыни, а другие разрывают наволочки на
носовые платки. Если бы вы только знали, какие у нас бывают неприятности.
Квитанция вам не нужна? Тем лучше, из-за налогов мы все станем нищие. К
вам, наверное, придет какая-нибудь дама... ваша жена... Не правда ли? Не
беспокойтесь, я пошлю ее наверх...
10
мертвые формулы не обратились ни в радость, ни в печаль, и его сердце не
сжалось от испуга, оно даже не дрогнуло. Да, однажды под вечер он, капитан
Фемель, стоял вон там, между подворьем для паломников и самим монастырем,
там, где теперь лежала груда пережженных лиловых кирпичей; рядом с ним
находился генерал Отто Кестерс, все слабоумие которого свелось к
одной-единственной формуле - "сектор обстрела"; там же стояли лейтенант
Шрит и два фенриха - Кандерс и Хохбрет; с убийственно серьезным видом они
внушали генералу по кличке "Сектор обстрела" мысль о необходимости
поступать последовательно, даже если перед ними самые почитаемые
архитектурные памятники; а когда другие офицеры протестовали, когда эти
слезливые убийцы вступались за культуру, которую они якобы хотели спасти,
кто-либо из четверых произносил страшные слова: "государственная измена",
но никто не мог так резко, ясно и логично отстаивать свое мнение, как
Шрит, уж он-то умел положить конец колебаниям генерала, доказать ему самым
убедительным образом необходимость взрыва.
принесем такую тяжелую жертву, население и солдаты убедятся, что мы еще
верим в победу.
имеем права щадить наши самые священные культурные ценности; за дело,
господа.
капитаном и стоял рядом с генералом по кличке "Сектор обстрела", на этом
самом месте, где новый настоятель с улыбкой приветствует его отца.
Семенова Мария
Лукьяненко Сергей
Володихин Дмитрий
Посняков Андрей
Свержин Владимир
Распопов Дмитрий