что он мне не понравился, он был просто убит. Тот факт, что он не сумел
покорить одного из десяти миллионов зрителей, явился ударом по его
тщеславию, правда, он был щедро вознагражден "волной похвал", которая
поднялась на страницах всех католических газет. Газеты писали, что он
завоевал победу во имя "праведного дела".
гитару и стал бренчать. Я вспомнил, как много хотел рассказать Лео, как
много вопросов собирался ему задать. Всякий раз, когда мне надо было с ним
серьезно поговорить, он либо сдавал экзамены на аттестат зрелости, либо
боялся своего скрутиниума. Я размышлял также - стоит ли мне петь литанию
деве Марии. Пожалуй, не стоит. Люди могут подумать, что я католик,
католики объявят меня "своим", и из всего этого может получиться неплохая
пропагандистская акция в пользу католиков, ведь они все умеют оборачивать
себе на пользу; то обстоятельство, что я вовсе не католик и что литания
нравится мне сама по себе, никто не понял бы - для людей это было бы
слишком путано; никто не понял бы также, что мне просто по душе еврейская
девушка, которой посвящена эта литания; все равно католики совершили бы
какой-нибудь трюк и открыли бы во мне несколько миллионов
"католоно-единиц", а потом выволокли бы меня на телевизионный экран. И вот
уже курс акций снова повышается! Надо придумать что-нибудь другое, а жаль,
мне бы очень хотелось спеть эту литанию, но ее нельзя исполнять на
ступеньках боннского вокзала; это может привести к недоразумениям. Жаль. У
меня уже выходило неплохо, а для слов ora pro nobis я подобрал красивый
аккорд на гитаре.
Цонерер окончательно "отвернется от меня", узнав, что я пою на улице
песенки под гитару. Если бы я действительно исполнял литанию, "Верую" и
все церковное, что я столько лет распеваю в ванной, он еще, возможно,
"вступил бы в игру", ведь это довольно заманчивое дельце, примерно такое
же, как малеванье мадонн. Между прочим, я верю, что Цонерер и впрямь меня
любит - люди земные куда сердечней братьев во Христе. Но стоит мне
усесться на ступеньки вокзала в Бонне, как "с точки зрения бизнеса" я буду
для него человеком конченым.
необходимость в ящике из-под апельсинов; под левую руку я суну диванную
подушку, под правую - гитару и пойду работать. У меня осталось еще две
сигареты: одну я выкурю, другую кину на донышко черной шляпы как приманку,
рядом с ней следовало бы положить хоть одну монетку. Я пошарил в карманах
брюк и даже вывернул их наизнанку: несколько старых билетов в кино,
красная фигурка от рич-рача, грязная бумажная салфетка - денег не было.
Рывком я выдвинул ящик под вешалкой: там лежала платяная щетка, квитанция
от подписки на боннскую церковную газету, жетон на пивную бутылку, но ни
гроша денег. Я перерыл все шкафчики на кухне, побежал в спальню,
разворошил ящик с запонками, уголками для воротничков, носками и носовыми
платками, но ничего не нашел; пошарил в карманах зеленых вельветовых брюк
- тот же результат. Тогда я стащил с себя темные брюки, оставив их лежать
на полу, словно слинявшую кожу, бросил туда же белую рубашку и натянул
голубое трико - ярко-зеленый и светло-голубой; я захлопнул дверцу
зеркального шкафа и посмотрел на себя - великолепно; я еще никогда так
себе не нравился. Грим был наложен слишком толстым слоем, и за те годы,
что он валялся без употребления, жир изрядно высох; я увидел в зеркале,
что белила потрескались, и эти трещины придавали моей голове сходство с
головой статуи, вырытой из земли. Темные волосы напоминали парик. Я
вполголоса запел слова, которые вдруг пришли мне на ум:
к чему будет придраться. Я сочиню еще много-много куплетов и буду петь все
на манер баллады. Мне хотелось плакать, но было жаль грима - он был
наложен очень удачно: мне нравились и эти трещины и то, что в некоторых
местах белила начали сходить; слезы все испортят. Поплакать можно потом, в
свободное время, если мне еще захочется плакать. Интересы профессии -
самая лучшая защита от всего, только святых и дилетантов горе может
поразить не на жизнь, а на смерть. Я отошел от зеркала, чтобы лучше
вникнуть в свое изображение и в то же время взглянуть на себя со стороны.
Если Мария, встретив меня в таком виде, сможет выводить утюгом пятна от
воска на мальтийском одеянии Цюпфнера, значит, она умерла, и мы с ней
развелись. Тогда я могу печалиться на ее могиле. Надеюсь, у них у всех
окажется в кармане мелочь, когда они будут проходить мимо меня, может, Лео
наскребет и больше десяти пфеннигов, и Эдгар Винекен, вернувшийся из
Таиланда, бросит мне старую золотую монету, ну, а дедушка, отдохнувший в
Искье, уж пусть выпишет чек. За это время я научился превращать чеки в
наличные деньги. Мать, наверное, сочтет, что наиболее правильным будет
пожертвовать от двух до пяти пфеннигов. Моника Зильвс, быть может,
нагнется и поцелует меня, зато Зоммервильд, Кинкель и Фредебейль,
возмущенные всей этой безвкусицей, не бросят в мою шляпу ничего, даже
сигарету. В перерыве, когда с юга не приходят поезда, я отправлюсь на
велосипеде к Сабине Эмондс, съем свою тарелку супа. Может быть,
Зоммервильд позвонит Цюпфнеру в Рим и посоветует ему сойти с поезда, не
доезжая Бонна, в Годесберге. Тогда я поеду на велосипеде, сяду перед их
садом, разбитым на склоне, и спою свою песенку - пусть она придет, пусть
посмотрит на меня, и я пойму: живая она или мертвая. Жалел я одного только
отца, очень хорошо, что он спас тех женщин от расстрела, и хорошо, что он
положил мне руку на плечо, а сейчас - я увидел это в зеркале - в гриме я
был не просто похож на-него, наше сходство было поразительным, и я понял,
как тяжело ему далось обращение Лео в католичество. Сам Лео не вызывал во
мне сочувствия, ведь у него есть его вера.
вспомнил доброго христианина Костерта, который зажулил у меня бутылку
водки и разницу между билетом в мягком и в жестком. Надо отправить ему
доплатное письмо и воззвать к его совести. И потом он еще должен переслать
мне квитанцию от багажа. Я был рад, что не встретил свою красивую соседку,
госпожу Гребсель. Пришлось бы ей все объяснять. А если она увидит меня на
ступеньках вокзала, тогда уже объяснять ничего не надо. Жаль, что у меня
не было угольного брикета - визитной карточки.
пиджака, нахлобучил шляпу и нащупал в кармане последнюю сигарету.
Наверное, следовало захватить коньячную бутылку; она очень живописна, но
может помешать делу благотворительности, коньяк - дорогой, и по бутылке
это видно. Зажав под левой рукой подушку, а под правой - гитару, я опять
шел на вокзал. Только сейчас я увидел приметы времени, времени, которое
прозвали у нас "шутовским". Пьяный паренек, загримированный под Фиделя
Кастро, пристал ко мне, но я благополучно ускользнул. На вокзальной
лестнице кучка людей - матадоров и испанских сеньорит - поджидала такси. Я
совсем забыл, что в городе карнавал. Для меня это как нельзя более кстати.
Профессиональный актер надежней всего скрыт в толпе любителей. Я устроил
подушку на третьей ступеньке снизу, сел, снял шляпу и положил на донышко
сигарету - не на самую середину и в то же время не совсем сбоку, а так,
чтобы казалось, будто ее бросили сверху; потом я начал петь: "Неохота
слушать ХДС", никто не замечал меня; да это было и не нужно - Пройдет час,
два, три, и они обратят на меня внимание. Когда на вокзале раздался голос
диктора, я перестал петь. Он объявил о прибытии поезда из Гамбурга, и я
запел снова. И вдруг я вздрогнул: в шляпу упала первая монетка - десять
пфеннигов; монетка ударилась о сигарету и немного сдвинула ее. Я положил
сигарету на место и снова запел.
Лукин Евгений
Василенко Иван
Андреев Николай
Шилова Юлия
Жюль Верн
Пехов Алексей