было, а следовательно, незачем было быть и Морану, там Моран мог напряженно
думать о Моллое. И хотя проведенное расследование оказалось бесплодным и
бесполезным для выполнения отданных мне распоряжений, я должен был, тем не
менее, установить некую связь, причем не обязательно ложную. Ибо когда
посылки неправильны, заключение не обязательно ложно, насколько мне
известно. И дело не только в этом, мне следовало с самого начала окружить
моего клиента ореолом сказочного бытия, что, я это предчувствовал,
непременно поможет мне впоследствии. Итак, я снял куртку и ботинки,
расстегнул брюки и лег в постель с чистой совестью, отлично понимая, что я
делаю.
бы подозревать, что беседовал с ними о нем как о нашем будущем клиенте. Но
коллег у меня не было, и я не знал, при каких обстоятельствах узнал о его
существовании. Возможно, я придумал его, я имею в виду нашел уже готовым в
собственной голове. Порой бывает, что, встретив незнакомца, отчасти его
знаешь, поскольку он уже мелькал в кинолентах вашего воображения. Со мной
такого никогда не случалось, я считал себя невосприимчивым к таким вещам и
даже элементарное deja vu казалось мне бесконечно недоступным. Но в тот
момент именно это со мной и случилось, если я не ошибаюсь. Ибо кто бы мог
рассказать мне о Моллое, кроме меня самого, и с кем, кроме меня самого, я
мог о нем беседовать? Тщетно напрягал я свой ум, в моих редких разговорах с
людьми я избегаю подобных тем. Если бы о Моллое мне рассказывал кто-то
другой, я попросил бы его прерваться, а сам ни за что на свете, ни одной
живой душе не выдал бы тайну его существования. Будь у меня коллеги, дело,
естественно, обстояло бы иначе. Среди коллег говоришь и такое, о чем молчишь
в любой другой компании. Но коллег у меня не было. Возможно, этим
объясняется та безмерная тревога, которая охватила меня с самого начала
этого дела. Ибо совсем не пустяк, для взрослого человека, считающего, что с
неожиданностями он покончил, обнаружить в себе подобные безобразия. Было
отчего встревожиться.
мне казалось. Но она воспринималась не столь явно, как ее сын, который и
сам-то был весьма неочевиден. В конце концов, о матери Моллоя (или Моллоса)
я, вероятно, знал лишь в той степени, в какой ее следы сохранились в сыне,
наподобие сорочки у новорожденного.
правильным. Но вряд ли это так. То, что я слышал в глубине своей души,
кажется, там, где акустика ужасна, было первым слогом. Мол, вполне
отчетливым, но тут же, мгновенно, следовал второй, совсем невнятный, как бы
проглоченный первым, и это могло быть -ой, но с таким же успехом и -ос, а
может быть, -он, или даже -от. И если я склонялся в сторону -ос, то,
вероятно, потому, что имел слабость к этому слогу, тогда как все другие
оставляли меня равнодушным. Но поскольку Габер говорил Моллой и не единожды,
а несколько раз, и каждый раз достаточно четко, я вынужден был признать, что
я тоже должен говорить Моллой и что, говоря Моллоc, я не прав. И,
следовательно, независимо от моих вкусов, я заставлю себя говорить Моллой,
подобно Габеру. Мысль о том, что здесь замешаны, возможно, два разных
человека, один - мой собственный Моллоc, а другой - Моллой из записной
книжки, не приходила мне в голову, а если бы и пришла, я отогнал бы ее
прочь, как отгоняют муху или шершня. Как редко пребывает человек в согласии
с самим собой. Боже мой. Я, с таким апломбом считающий себя существом
разумным, холодным, как кристалл, и, как кристалл, свободным от ложных
глубин.
то немногое, что знал о нем. Заодно обращу ваше внимание на самые
разительные пробелы в моих сведениях о Моллое.
непрерывно торопился, как бы в отчаянье, к ближайшим целям. То, плененный,
бросался к невообразимо тесным пределам, то, преследуемый, искал прибежище в
центре.
наполнило тяжелое дыхание.
столько шел, сколько преодолевал препятствия. И несмотря на это,
продвигался, хотя и медленно. Он раскачивался из стороны в сторону, как
медведь.
неуклюж, пожалуй, даже уродлив. И если не черного цвета, то каких-то темных
тонов.
иногда он останавливался и бросал по сторонам яростные взгляды.
сразу становился шумом, неповоротливостью, яростью, удушьем, усилием
нескончаемым, неистовым и бесплодным. Точной противоположностью самого себя,
по сути дела. Это вносило некоторое разнообразие. Когда я видел, как он
исчезает, как бы завывая всем телом, я почти огорчался.
котором он появлялся передо мной, был у него всегда и сохранится до конца,
до самого конца, вообразить который я не мог. Ибо, не понимая, как он попал
в такое критическое положение, я тем более не мог понять, как,
предоставленный самому себе, он из него выберется. Естественная кончина
казалась мне почему-то маловероятной. Но в таком случае моя собственная
смерть, а я твердо решил умереть естественной смертью, не станет ли она
одновременно и его концом? Из-за присущей мне скромности я не был в этом
уверен. Да и существует ли неестественная смерть, не является ли любая
смерть даром природы, и внезапная, и, так сказать, долгожданная? Праздные
догадки.
волосатым, гримасничающим, но ничто не подтверждало моих догадок.
терпеливо обращенного к внешнему миру как к наименьшему злу, владельца
собственного дома, сада и небольшой собственности, добросовестно и
профессионально выполняющего отвратительную работу, удерживающего свои мысли
в надежных пределах, ибо он страшится всего неопределенного, что человека,
так искусно устроенного, а я, несомненно, был искусным устройством,
неотступно преследуют и порабощают химеры, могло бы показаться мне странным
и послужить знаком, чтобы я в своих собственных интересах был поосторожнее.
Ничего подобного. Я усмотрел в этом лишь слабость отшельника, слабость
нежелательную, но позволительную для того, кто хотел остаться отшельником, и
ухватился за нее с тем же вялым энтузиазмом, с каким цеплялся за своих
наседок или за свою веру, и с не меньшей проницательностью. Впрочем,
слабость эта имела ничтожно мало места в невыразимо сложном механизме моей
жизни и мешала его работе не больше, чем сны, и так же быстро, как сны,
забывалась. Спрячься до того, как за тобой погнались, - это всегда казалось
мне разумным. И если бы мне пришлось рассказать историю моей жизни, я даже
не упомянул бы об этих призраках, и менее всего о бедняге Моллое. Ибо, кроме
него, были и другие, еще почище.
убавляет, что-то прибавляет. И Моллой, которого я извлек на свет в то
памятное августовское воскресенье, конечно же, не был истинным обитателем
моих глубин, ибо час его еще не настал. Но в том, что касалось главного, я
был спокоен, сходство имелось. И расхождение могло было быть гораздо
большим, меня это не волновало. Ибо то, что я творил, я творил не для
Моллоя, на которого мне было наплевать, и не для самого себя, в себе я
отчаялся, но ради пользы дела, которое, хотя и нуждалось в нас как в
работниках, было по сути своей анонимным, и оно продолжит свое
существование, поселится в душах людей, когда нас, жалких исполнителей, не
будет уже в живых. Полагаю, никто не скажет, что работу свою я всерьез не
принимал. Скажут иначе, сердечнее: Ах, эти старые мастера, племя их вымерло,
и прах развеян.
я вот-вот устремлюсь по горам и долам, сходство может быть весьма
отдаленное.
элементы Моллоя, описанного Габером.
него карикатура, габеровский и человек во плоти, где-то меня ожидающий. К
ним я добавил бы еще йудиевского Моллоя, если бы не знал фантастическую
точность сообщений Габера. Обоснование шаткое. Ибо можно ли всерьез
допустить, что Йуди посвятил Габера во все, что он знал или думал, что знает
(для Йуди это одно и то же) о своем протеже? Конечно же, нет. Он сообщал
только то что считал нужным для быстрого и точного исполнения своих
приказов. И потому я все-таки добавлю пятого Моллоя йудиевского. Но не
совпадет ли неизбежно этот пятый Моллой с четвертым, так сказать, подлинным,
не станет ли его тенью? Многое бы я дал, чтобы это узнать. Были, конечно, и
другие. Но ограничимся этими, если не возражаете, компания вполне
достаточная. И не будем соваться с вопросами, до какой степени эти пять
Моллоев сохраняют свою неизменность и в какой мере подвержены изменениям.
замечания. Я предполагал только два. Лед, таким образом, тронулся, теперь я
могу заняться донесением Габера и понять суть официальных данных. Возникло
впечатление, что расследование наконец-то сдвинулось с места.
девять часов. Я поднялся, поправил одежду и поспешил вниз. Извещать, что суп
подан и, более того, уже остывает, всегда было для Марты маленьким триумфом.
Но, как правило, я садился за стол за несколько минут до назначенного часа,
повязывал салфетку, крошил хлеб, перекладывал прибор, играл подставкой для
ножа, ждал, когда подадут. Я набросился на суп. Где Жак? - спросил я. Она
Корнев Павел
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Смит Кордвейнер