Чтение 48–й страницы книги ~Тишина~

узнала, что он ездил в районный городок к одной женщине. Я собрала чемодан
и перевелась в другую экспедицию. Потом - в Москву. Не будем говорить об
этом...

Они помолчали.

- Я только сейчас вспомнила... Знаешь, что он сказал? "Сергей -
декабрист, а наше время не для декабристов".

- Кто это сказал?

- Уваров. Ты понимаешь, что это значит?

- То, что сволочь, для меня не открытие. Но он забыл, что наше время не
для таких подлецов, как он.

- Он сказал, что ты уже не коммунист, что тебя выгонят из института,
Сережа. Но я не хочу верить...

- Если даже со мной что-нибудь случится, я пойду работать шахтером,
забойщиком, я могу носить мешки, грузить вагоны. Я все могу... Только...
Только бы...

- Что, Сережа?

- Только... Я хотел бы, чтобы никто не брал чемодан и не переводился в
другую экспедицию.

- Сере-ежа-а, ты не должен об этом... Ты никогда не думай, что я
могу... Я могу бросить все, понимаешь? И пойти с тобой уголь грузить, что
угодно! Я не знаю, как это передать - что я чувствую к тебе... Как это
передать?

- Этого не будет, чтобы ты грузила со мной уголь, этого никогда не
будет... - говорил он с нежностью и отчаянием, исступленно обнимая и целуя
ее в ледяные губы. - Ты увидишь, этого никогда не будет...

В тишине тоненько и звеняще тикали часы на стене.

Константин, уже одетый, сидел в кресле, растирая рукой грудь, -
зябкость утра, вливающаяся через открытое окно, щекотно касалась кожи
лица, - и прислушивался к ранней возне воробьев в дворовых липах. Потом
воробьи с резким шумом брызнули под окнами из розовеющих ветвей: стукнула
форточка на нижнем этаже - одинокий звук эхом раздался в пустоте спящего
двора. Ему представилось почему-то, что форточку закрыли в комнате Аси, и
Константин, вмиг очнувшись, вспомнил о времени своего отъезда.

"У меня есть четыре часа, - думал он. - Я сначала зайду к ней, потом я
пойду _туда_... Успею ли я все сделать, все как нужно, все как надо? А что
раньше, коленки дрожали - не мог отнести эти деньги? Вот они, быковские
десять тысяч. Что ж, деньги лежали у меня две недели. Долго собирался.
Будет вопрос: "А чемоданчик-то с бостоном в Одессу вы привезли?.." Что
докажешь? А может, сказать - нашел деньги?.. К черту их! Смотреть на них
не могу! Так что же, Костенька, действуй, вперед, милый, подан свисток
атаки, хватит лежать в окопах, в тебя стреляют, в Сережу, в Асю... и не
холостыми патронами, а бьют наповал, в голову целят!.."

Константин, охваченный холодком, встал к чемодану и, раскидав белье,
вынул со дна завернутую в газету пачку денег, вложил ее, туго надавившую
на грудь, во внутренний карман.

Сделав это, он стал бросать белье и ковбойки в чемодан и, захлопнув
крышку, щелкнул никелированными замками - все было готово. Он знал, что не
вернется сюда до осени - практика на шахтах длилась два месяца. Он оглядел
комнату без сожаления - этот когда-то уютный и привычный ему беспорядок -
и ничего не тронул, ни к чему не прикоснулся, только накрыл старой газетой
ящик радиолы. "Оревуар, старина!"

"Вот и все, Костенька, - сказал он себе, - вперед, милый!"

Когда, заперев комнату, Константин спустился по лестнице на первый этаж
и тут, стараясь не натолкнуться на вешалки, прошел тихий коридор, нигде не
было ни звука - дом еще спал. Константин задержался перед дверью
Вохминцевых с желанием постучать, разбудить и Сергея и Асю, но, так и не
решившись, подсунул под дверь записку в конверте, написанную ночью.

Старый и чистый асфальт двора показался в этот час зари огромным и
пустынным. И было странно, что во всех окнах неподвижно висели алеющие
занавески и были закрыты двери парадных - везде покой, сон, и только одна
стая проснувшихся на рассвете воробьев все сновала, чирикала, возилась в
липах над окнами Вохминцевых, и от этой возни дрожала, покачивалась там
багровая листва.

Он стоял и смотрел на окна в комнате Аси: в тени они отливали скользким
мазутным светом.

Потом, переборов себя, весь озябнув, он подошел и едва слышно, ногтем,
не постучал, а притронулся к стеклу три раза.

И с замиранием в горле глядел вверх, ждал.

Он постучал еще - худенькая рука отдернула занавеску, за стеклом
мелькнуло плечо Аси, распахнулась форточка над его головой, и он расслышал
ее голос:

- Костя, Костя, это ты, да?

И Константин, увидев в это мгновение ее лицо в форточке, упавшие на
глаза короткие волосы, сказал глухо:

- Я уезжаю в Тулу, Ася. На практику. До свидания. Я уезжаю...

- Костя, Костя, я слышала твои шаги. Ты ходил у себя в комнате. Ты
разве не спал, Костя? - проговорила она шепотом в форточку, взобравшись на
стул, и глаза ее испуганно увеличились. - Чемодан... Ты с чемоданом?

- Я уезжаю в Тулу, Ася, - повторил он. - Записка Сережке под дверью.
Для него. До свидания, Ася, не болей... Ну его к черту - болеть! - Он
улыбнулся ей. - До свидания! До осени!

- Костя, Костя, что же будет?

- Прекрасно будет.

Он прощально поднял руку, пошевелил пальцами, все стараясь улыбаться
ей, и тогда увидел, как она прижалась лбом к стеклу и заплакала, со
страхом глядя на него сквозь свесившиеся волосы, и стала кивать ему и тоже
подняла руку, приложила ее к стеклу.

И он отошел от окна, не поворачиваясь, пошел спиной вперед по асфальту
пустынного двора.

14

- Ася, я в институте задерживаться не буду. Тебе полежать надо. Зачем
ты вставала к телефону?

- Ты спал. А из партбюро звонили два раза. - Она перевела на него
темные на бледном лице глаза: сидела на кровати, в накинутом на плечи
халатике, в тапочках на босу ногу, отвечала ему шепотом: - Ты ничего не
слышал? Приходил Константин прощаться. Он уехал на практику. Оставил тебе
письмо. Сережа, ты не вызывай больше врачей. Мне лучше. - Она отвернулась
к стене. - Бедный папа, где он сейчас? Как мы будем без него? И как он без
нас? Как он?

- Ася, позавтракай и ложись. Я не буду задерживаться. Я уверен: ошибки
потому ошибки, что их исправляют.

Он спал всего часа три (вернулся домой на заре), и, когда вышел на
крыльцо, на утреннее слепящее солнце, все было, казалось, в песочной
дымке, и что-то мешало глазам, резало веки, болели мускулы. Он чувствовал
усталость, и долгое, намеренно тщательное бритье и горсть колючего
одеколона не освежили его полностью.

- Добрый день, здравствуйте, Сергей Николаевич! - раздался из этого
неясного, как бы суженного мира кашляющий голос. - Добрый день!

Возле крыльца, в жидкой тени, Мукомолов в нижней рубахе щеткой буйно
чистил, махал по рукавам висевшего на сучке липы старенького пиджачка, в
зубах торчала погасшая папироса. Завидев Сергея, он с лихостью потряс
щеткой в воздухе в знак приветствия.

- А вы знаете, она права! - воскликнул он, смеясь одними глазами. - Да,
да, женщины часто бывают правы! Могу сообщить вам - меня разбирали!

- Где разбирали? - спросил Сергей, не сообразив еще, и, хмурясь, зажег
спичку, поднес к потухшей папиросе Мукомолова.

- В Союзе художников! - Мукомолов заперхал от дыма. - Нацепили столько
ярлыков, что, будь они ордена - груди не хватило бы! Так и обклеили всего,
как афишную будку. - Он закашлялся, щеки стали дряблыми. - Простите,
Сергей, я несколько... очень устал, выдохся вчера. На это наплевать. Это
все чепуха, мелочи, дрязги... Да, да. Это чепуха! Ниоткуда меня не
выгонят, я зубастый!

Он согнал с лица возбужденное выражение - и сразу погас, морщины
проступили в уголках глаз его.

- Простите меня, как с Николаем Григорьевичем? Что известно? А все
остальное - чепуха, чепуха. Не обращайте внимания.

- Пока ничего.

- Н-да! А как Асенька?

- Кажется, лучше.

- Это уже хорошо. Заходите вечерком. Буду очень рад, очень рад.

Эта оживленность Мукомолова не была естественной, он заметно как-то
постарел, бородка островками заблестела сединой и словно бы согнулась
спина, ослабла походка - это все видел Сергей, но в то же время не видел,
все это смутно проходило мимо его сознания.

Только на троллейбусной остановке он понял, что торопился, хотя знал,
что торопиться было бессмысленно.

Он несколько удивился тому, что заседание партбюро проходило в
директорском кабинете.

Слои дыма замедленно переваливались в солнечных этажах над столом, и
кожаные кресла в кабинете, зеленое сукно стола, графин с водой, белеющие
листки бумаги, карандаши на них были неистово накалены июльским зноем.
Уличный асфальтовый жар душно и маслено входил в окна, лица лоснились