вон, бедный, какой весь искорябанный, изжульканный...
микропоре отдал - видны носки штиблет из-под полотна, полотно из нутра
палатки выдрано, и хотя его мыли в речке, сажа, пятна да комариные отдавыши
заметны. Нет чтобы увезти человека в Туруханск, похоронить честь по чести, с
оркестром, в красном гробу... Вечно так: работаешь - всем нужен, подохнешь -
сразу и транспорту нету, и горючее кончилось, и везти некому.
пережили, все понимают, зря он на них бочку-то катил, оческами обзывал -
нашло-наехало. Отдай покойного, кто его там, в Туруханске, хоронить будет?
Кому он нужен? Увезут из морга на казенной машине, в казенном гробишке,
сбросят в яму, зароют - и все, кончен бал! А тут кругом свои люди, горюют, о
собственной кончине каждый задумывается, иные вон плачут, жалея покойного и
себя.
его дернули за полу куртки: "Тихо ты!.." Начальник говорил речь:
неизведанным путям, к земным кладам, мы теряем наших дорогих друзей и
соратников, не боюсь сравнения, как героических бойцов на фронте...
захотелось умереть, чтобы о нем вот так же сказали и чтобы Парамон
Парамонович с целины приехал, и Касьянка, может, прилетела бы...
Петруни, и оттого, что они, эти руки, были в мазуте, гляделись отдельно,
виделись живой плотью - окончательно не воспринималась смерть. Аким
вздохнул, послушно ткнулся лицом в лицо друга и отшатнулся, ожегшись о
холодную твердь; словно в чем-то пытаясь удостовериться, торопливо тронул
руки Петруни, они, как вымытые из берега таловые коренья, были тверды,
безжизненно шероховаты и тоже холодны. Так это все-таки всерьез, взаправду!
Нет Петруни! Петруню хоронят!
вернуть - не может, не должно так быть, ведь все началось с пустяка,
сохатого черти занесли, он, Акимка, хотел его стрелять на мясо. Петруня
увязался посмотреть - любопытство его разобрало. Ну и что такого? Охоту
посмотреть всем интересно, чего особенного? И вот, столько изведавший, под
смертью ходивший человек, так случайно, нелепо, не всерьез как-то...
же испачканным комком бинтов до слепоты затянутые мокретью глаза и распухшие
губы, он увидел старательно, умело работающих людей. Словно выслуживаясь
перед кем, угождая ли, они вперебой закапывали узенькую земляную щель и уже
наращивали над нею продолговатый бугорок.
его к вездеходу, он постоял возле машины, тупо в нее уставившись, чего-то
соображая, и вдруг стиснул зубы, без того бледный, с завалившимися щеками,
он побелел еще больше - ему нестерпимо, до стона, до крика захотелось
вскочить на машину, затрещать ею, погнать вперед и конем этим железным,
неумолимым крушить, сворачивать все вокруг, поразогнать все зверье, всех
медведей, коих столько развелось в туруханской тайге, что сделано
отступление от закона, разрешено их тут, как опасных зверей, истреблять
круглый год. Но машина разобрана, картер вскрыт, рука изувеченная болит -
куда, зачем и на чем он двинет? Кроме того, товарищи-друзья, хлопотали
насчет поминального ужина.
выпил стакан за упокой души рабочего человека, забрал планшет, молодую
практикантку с молотком на длинной ручке и увел ее в тайгу - изучать тайны
природы.
котлами, взбодрили очаги, забалтывая на них консервированные борщи,
кашу-размазню. В отдалении, чтоб "падла эта" не воняла на добрых людей, Аким
в отожженном от мазута ведре на отдельном костре варил медвежатину, и плыли
ароматы по редкому лесу, вдоль речки Ерачимо и даже дальше, может, до самой
Тунгуски, потому что в варево медведебой набросал лаврового листа, перца
горошком, травок, душицы, корешков дикого чеснока. Из ведра опарой
поднималась рыжая пена, взрываясь на головнях, она горела, шипела, издавая
удушливый чад.
лафтачок, снял его губами с ножа и, гоняя во рту медвежатину, обжигающую
небо, смотрел вверх, словно бы к чему-то там прислушиваясь или собираясь
завыть. С усилием протолкнув в себя пробку недожеванного мяса, медведебой
вытаращил глаза, и по выражению его лица прочитывалось, какими кривыми
путями идет по сложному человеческому нутру горячий кус этой клятой, не к
душе пришедшейся зверятины.
которого Аким сердился и разговаривать с ним не хотел. Спросил он вроде бы
просто так, от нечего делать, но из глубины все того же сложного,
человеческого нутра пробился интерес.
кучу головни, увеличивая силу огня, отозвался Аким.
Гога Герцев. - Он человека хотел слопать! Он людоед! Он и сам ободранный на
человека похож! А ты, вонючка, лопаешь всякую мразь! Тьфу!
повадки, как выразился в местной газете один наезжий писатель под названием
очеркист, и потому не возражал практиканту - молод еще, да и напарницу его в
лес увели, мучайся, угадывай вот, зачем ее туда увели?
токо у передней лапы прихватного пальца нету, - миролюбиво согласился с
практикантом Аким и хотел продолжить объяснения, но подошла пора поднимать
печальную чарку за Петруню, чтобы в молчаливой строгости и скорби осушить ее
до дна.
борщом. Меж тем в ведре, закрытом крышкой от тракторного цилиндра, допрела
на угольях медвежатина, и Аким, выворотив из ведра кусище, кивком головы
показал связчикам на ведро, но они все отвернулись, и, пробормотав: "Не
хотите, как хотите!", зверобой по-остяцки, у самого носа пластал острущим
ножиком мясо и, блаженно жмурясь, почмокивая, неторопливо, но убористо
уминал кусок за куском, с хлебом и соленой черемшой.
пробу, "путешественник" покривился словно бы над ним совершалось насилие.
Аким, поглощенный чревоугодничеством, мурлыкая от удовольствия, лопал мясо,
ни на кого не обращая внимания. И пришлось "путешественнику" делать вид, что
лезет он за этим самым мясом, преодолевая брезгливость, и, видит бог,
старается не для себя, досадно морщился, даже плюнул в костер
"путешественник", на что Аким, захмелевший от еды и выпивки, заметил:
"Доплюесся, губы заболят!" Выудив из ведра кусище мяса, по-дамски жеманясь,
"путешественник" снял его губами с лезвия ножа. Работяги плотно обступили
костер, наблюдая. Изжевав шматочек мяса и проводив его во чрево,
"путешественник" сузил глазки и, глядя вдаль, о чем-то задумался, потом
заявил, что жаркое напоминает по вкусу опоссума или кенгуру, но пока толком
он еще не разобрался, и отхватил кус побольше. Радист отряда, человек
потный, плюгавый, вечно тоскующий по здоровой пище и толстым бабам, тоже
отрезал мясца, но заявил при этом: едва ли пройдет оно посуху.
работяги один по одному потянулись к Акимову костру, обсели ведро с
медвежатиной.
пользы, не приносит, - успокоил товарищей Аким и, напостившись в палатке,
напереживавшись без народа, ударился в поучительную беседу: - Медвежье мясо
особенное, товариссы, очень пользительное, оно влияет на зрение, от чахотки
помогает, мороз какой хоть будь, ешь медвежатину - не заколес, сила от
медвежатины, понимас, страшенная...
но его вовремя перебил "путешественник":
весь обшарил, но медведя токо плюшевого видел, по глупости лет пробовал ему
ухо отгрызти, выплюнул - невкусно.
самый накал. К закату следующего дня от медведя остались одни лапы в темных
шерстяных носках. Братски обнявшись, разведчики недр посетили, и не раз,
могилу Петруни, лили спирт в комки, меж которых топорщились обрубки
корешков, паутинились нитки седого мха, краснели давленые ягоды брусники.
Каждый считал своим долгом покаяться перед покойным за нанесенные ему и
всему человечеству обиды, люди клялись вечно помнить дорогого друга и отныне
не чинить никому никакого зла и неудовольствия.
Выспавшись и разглядевшись, где он, несколько устыдясь своего положения,
зверобой скатился к речке, ополоснул лицо и подался к почти затухшему
костру, вокруг которого разбросанно, будто после нелегкой битвы, валялись
поверженные люди, и только трезвый и злой Гога Герцев сидел на пеньке и
чего-то быстро, скачуще писал в блокноте.
партии. Зная, с кем имеет дело, он прихватил ящик с горючкой, и, когда
вертолет плюхнулся на опочек средь речки Ерачимо, единого взгляда начальнику
Шилова Юлия
Прозоров Александр
Лукин Евгений
Андреев Николай
Шилова Юлия
Пехов Алексей