Чтение 48–й страницы книги ~Рождественские повести~

Закутанный до подбородка, он потом долго возился с лошадью и с
посылками, и вот, наконец, Крошка, готовая к отъезду, вошла в комнату.

- Едем, милый Джон! Спокойной ночи, Мэй! Спокойной ночи, Берта.

Как могла она расцеловаться с ними? Как могла она быть радостной и
веселой при прощании? Как могла смотреть им в лицо, не краснея? Оказывается,
могла. Теклтон внимательно наблюдал за нею, и она все это проделала.

Тилли, укачивая малыша, раз десять прошла мимо Теклтона, повторяя
сонным голосом:

- Значит, вести о том, что они будут их женами, чуть не разбили им
сердце, и, значит, отцы обманывали их с колыбелей, чтобы под конец разбить
им сердца!

- Ну, Тилли, давай мне малыша! Спокойной ночи, мистер Теклтон. А где
Джон, куда же он запропастился?

- Он пойдет пешком, поведет лошадь под уздцы, - сказал Теклтон,
подсаживая ее в повозку.

- Что ты выдумал, Джон? Идти пешком? Ночью?

Закутанный возчик торопливо кивнул, а коварный незнакомец и маленькая
нянька уже уселись на свои места, и старая лошадка тронулась. Боксер, ни о
чем не подозревающий Боксер, убегал вперед, отбегал назад, бегал вокруг
повозки и лаял торжествующе и весело, как всегда.

Теклтон тоже ушел - провожать Мэй и ее мать, а бедный Калеб сел у огня
рядом с дочерью, встревоженный до глубины души, полный раскаяния, и, грустно
глядя на девушку, твердил про себя: "Неужто я обманывал ее с колыбели только
для того, чтобы под конец разбить ей сердце!"

Игрушки, которые были заведены ради забавы малыша, давно уже
остановились, так как завод их кончился. В этой тишине, освещенные слабым
светом, невозмутимо спокойные куклы, борзые кони-качалки с выпученными
глазами и раздутыми ноздрями, пожилые джентльмены с подгибающимися коленями,
стоящие скрючившись у подъездов, щелкунчики, строящие рожи, даже звери,
попарно шествующие в ковчег, точно пансионерки на прогулке, - все они как
будто оцепенели от изумления; неужели могло так случиться, что Крошка
оказалась неверной, а Теклтон любимым!

ПЕСЕНКА ТРЕТЬЯ

Голландские часы в углу пробили десять, а возчик все еще сидел у очага.
Он был так потрясен и подавлен горем, что, должно быть, напугал кукушку, и
та, поспешив прокуковать свои десять мелодичных возгласов, снова скрылась в
мавританском дворце и захлопнула за собою дверцу, словно не выдержав этого
неприятного зрелища.

Если бы маленький косец вооружился острейшей из кос и с каждым ударом
часов пронзал ею сердце возчика, он и то не мог бы нанести ему такие
глубокие раны, какие нанесла Крошка.

Это сердце было так полно любви к ней, так связано с нею бесчисленными
нитями чудесных воспоминаний, сплетавшихся день за днем из повседневных и
разнообразных проявлений ее нежности; в это сердце она внедрилась так мягко
и крепко; это сердце было так цельно, так искренне в своей верности, в нем
таилась такая сила добра и неспособность ко злу, что вначале оно не могло
питать ни гнева, ни мести, а могло лишь вмещать образ своего разбитого
кумира.

Но медленно, очень медленно, в то время как возчик сидел, задумавшись,
у своего очага, теперь холодного и потухшего, другие, гневные мысли начали
подниматься в нем, подобно тому как резкий ветер поднимается к ночи.
Незнакомец сейчас находится под его опозоренным кровом. Три шага - и Джон
очутится у двери в его комнату. Один удар выбьет ее. "Вы не успеете
оглянуться, как совершите убийство", - сказал Теклтон. Но какое же это
убийство, если он даст возможность подлому негодяю схватиться с ним
врукопашную? Ведь тот моложе.

Не вовремя пришла ему на ум эта мысль, нехороша она была для него. Злая
эта была мысль, и она влекла его к мести, а месть способна была превратить
его уютный дом в обитель привидений, мимо которой одинокие путники будут
бояться идти ночью и где при свете затуманенной луны робкие люди увидят в
разбитых окнах тени дерущихся и в бурю услышат дикие крики.

Тот моложе! Да, да! Тот любит ее и завоевал сердце, которое он, ее муж,
не смог разбудить. Тот любит ее, и она избрала его еще в юности, она думала
и мечтала о нем, она тосковала по нем, когда муж считал ее такой счастливой.
Какая мука узнать об этом!

В это время она была наверху и укладывала спать малыша. Потом
спустилась вниз и, видя, что Джон сидит, Задумавшись, у очага, близко
подошла к нему, и - хотя он не услышал ее шагов, ибо душевные терзания
сделали его глухим ко всем звукам, - придвинула свою скамеечку к его ногам.
Он увидел ее только тогда, когда она коснулась его руки и заглянула ему в
лицо.

Удивленно? Нет. Так ему показалось сначала, и он снова взглянул на нее,
чтобы убедиться в этом. Нет, не удивленно. Внимательно, заботливо, но не
удивленно. Потом лицо ее стало тревожным и серьезным, потом снова
изменилось, и на нем заиграла странная, дикая, страшная улыбка. - Крошка
угадала его мысли, стиснула руками лоб, опустила голову, и Джон уже ничего
не видел, кроме ее распустившихся волос.

Будь он в этот миг всемогущим, он все равно пальцем не тронул бы ее,
так живо в нем было возвышенное чувство милосердия. Но он не в силах был
видеть, как она сжалась на скамеечке у его ног, там, где так часто сидела
невинная и веселая, а он смотрел на нее с любовью и гордостью; и когда она
встала и, всхлипывая, ушла, ему стало легче оттого, что место рядом с ним
опустело и не нужно больше выносить ее присутствия, некогда столь желанного.
Уже одно это было жесточайшей мукой, напоминавшей ему о том, каким,
несчастным он стал теперь, когда порвались крепчайшие узы его жизни.

Чем сильнее он это чувствовал, тем лучше понимал, что предпочел бы
видеть ее умершей с мертвым ребенком на груди, и тем больше возрастал его
гнев на врага. Он огляделся по сторонам, ища оружия.

На стене висело ружье. Он снял его и сделал два-три шага к двери в
комнату вероломного незнакомца. Он знал, что ружье заряжено. Смутная мысль о
том, что справедливо было бы убить этого человека как дикого зверя,
зародилась в его душе, разрослась и превратилась в чудовищного демона,
который овладел ею целиком и неограниченно воцарился в ней, изгнав оттуда
все добрые мысли.

Впрочем, это сказано неточно. Демон не изгнал добрых мыслей, но
хитроумно преобразил их. Превратил их в бичи, которые гнали Джона вперед.
Обратил воду в кровь, любовь в ненависть, кротость в слепую ярость. Ее
образ, печальный, смиренный, но все еще с неодолимой силой взывающий к
нежности и милосердию, не покидал Джона, но именно он повлек его к двери и,
заставив вскинуть ружье на плечо и приложить палец к курку, крикнул в нем:
"Убей его! Пока он спит!"

Джон повернул ружье, чтобы стукнуть в дверь прикладом; вот он уже
поднял его; вот проснулось в нем смутное желание крикнуть тому человеку,
чтобы он, ради всего святого, спасся бегством в окно...

Но вдруг тлеющие угли вспыхнули, залили весь очаг ярким светом, и
застрекотал сверчок!

Ни один звук, ни один человеческий голос - даже ее голос - не мог бы
так тронуть и смягчить Джона. Он ясно услышал безыскусственные слова,
которыми она некогда выражала свою привязанность к этому сверчку; ее
взволнованное, правдивое лицо, каким оно было тогда, снова предстало перед
его глазами; ее милый голос - ах, что это был за голос! какой уютной музыкой
он звучал у домашнего очага честного человека! - ее милый голос все звенел и
звенел, пробуждая лучшие его чувства.

Он отшатнулся от двери, как лунатик, разбуженный во время страшного
сновидения, и отложил ружье в сторону. Закрыв лицо руками, он снова сел у
огня, и слезы принесли ему облегчение.

Но вот сверчок вышел из-за очага и предстал перед Джоном в образе
сказочного призрака.

- "Я люблю его, - послышался голос этого призрака, повторявший слона,
памятные Джону, - люблю за то, что слушала его столько раз, и за все те
мысли, что посещали меня под его безобидную песенку".

- Да, так она сказала! - воскликнул возчик. - Это правда!

- "Наш дом - счастливый Дом, Джон, и потому я так люблю сверчка!"

- Поистине он был счастливым, - ответил возчик, - она всегда приносила
счастье этому дому... до сих пор.

- Такая кроткая, такая хлопотунья, жизнерадостная, прилежная и веселая!
- прозвучал голос.

- Иначе я не мог бы любить ее так, как любил, - отозвался возчик.

Голос поправил его:

- Как люблю. Возчик повторил:

- Как любил.

Но уже неуверенно. Язык не слушался его и говорил по-своему, за себя и
за него.

Призрак поднял руку, словно заклиная его, и сказал:

- Ради твоего домашнего очага...

- Очага, который она погасила, - перебил его возчик.

- Очага, который она - так часто! - освещала и украшала своим
присутствием, - сказал сверчок, - очага, который без нее был бы просто
грудой камней, кирпича и заржавленного железа, но который благодаря ей стал
алтарем твоего дома; а на этом алтаре ты каждый вечер предавал закланию
какую-нибудь мелкую страсть, себялюбивое чувство или заботу и приносил в дар
душевное спокойствие, доверие и сердце, переполненное любовью, так что дым
этого бедного очага поднимался к небу, благоухая сладостней, чем самые
драгоценные ароматы, сжигаемые на самых, драгоценных жертвенниках во всех
великолепных храмах мира!.. Ради твоего домашнего очага, в этом тихом
святилище, овеянный нежными воспоминаниями, услышь ее! Услышь меня! Услышь
все, что говорит на языке твоего очага и дома!

- И защищает ее? - спросил возчик.