поддерживал? Кто вам поддакивал? Кто сам что-то говорил? Давайте, давайте
их сюда!
Вся вата ушла, появилась резкая достоверность. И нащупывалось что-то еще,
склизкое, хитрое, уходящее из пальцев, но что это - он уловить пока не
мог, только чувствовал.
закатил на десятку, тот и другого не пожалеет, вот и сдают - причем сразу
же, с пылу с жару. Муж жену сдает, сын - мать (обратно бывает, реже), а
брат брата, друг друга - это уж как общее правило. Вот они и топят на
очных ставках друг друга. А когда после им в присутствии следователя дают
свидания, так знаете, как они тогда обнимаются, как плачут?! Ой, Боже мой!
Ведь оба погибли, только что вот погибли! Ведь и тот уже воли не увидит!
Все! Иногда вся семья сидит в одном коридоре - что ж? Статья пятьдесят
восемь, пункт одиннадцать - антисоветская организация. Двое говорили, один
слушал и молчал - двое в лагерь, один к Нейману наверх. И вот именно
отсюда-то исходит третье. Вот вы спрашиваете, почему следователь вам не
предъявляет ничего конкретного, а только долдонит: "Говори, говори,
рассказывай!" Да потому, дорогой, что вас сюда привел не свят дух, а
человек! И человек вам известный! Больше чем известный: ваш лучший друг и
брат, так как же его ставить под удар? Он как воздух нужен стране - он
благороден, надежен, проверен и перепроверен, оперативен и вхож, вхож! Ему
бы еще служить и служить - чистить и чистить страну от гадов и предателей,
а вы его - раз и погубили! Шепнули на свидании, скажем, "особый привет
такому-то" и поглядели соответственно - ну и все! Люди сейчас на эти штуки
оч-чень догадливые! Или из лагеря передали с освобожденным цидулю - и
опять все!
сейчас был телесно-розовый, за ним кто-то стоял). - Да, да, Александр
Иванович! Очень вы мне хорошо объяснили! Очень, очень!.. Ну а теперь я
прилягу. Голова что-то не того... Мой друг и брат! А брат-то мой - Каин:
"Каин, Каин, где брат твой Авель?" И отвечает тогда Каин Господу: "Я разве
сторож брату моему?.."
железа металлической обшивки двери. Он вскочил. Над ним стоял Буддо и тряс
его. Оконце было откинуто. За ним стояло лицо коридорного.
И солдат захлопнул оконце.
Николаевич! И что вы партизаните, что рыпаетесь по-пустому? Для чего - не
понимаю!
задумчиво. - Вот, понимаете, один историк рассказал мне вот какой курьез.
После февральской революции он работал в комиссии по разбору дел охранки.
Больше всего их, конечно, интересовала агентура. На каждого агента было
заведено личное дело. Так вот, все папки были набиты чуть не доверху, а в
одной ничего не было - так, пустячный листочек, письмо! Некий молодой
человек предлагает себя в агенты, плата по усмотрению. И пришло это письмо
за день до переворота. Ну что ж? Прочитали члены комиссии, посмеялись,
арестовывать не стали: не за что было - одно намеренье, - но пропечатали!
И вот потом года два - пока историк не потерял его из вида - ходил этот
несчастный студентик с газетой и оправдывался: "Я ведь не провокатор, я
ничего не успел, я думал только..." И все смеялись. Тьфу! Лучше бы уж
верно посадили! Понимаете?
говорите, письмо было послано за день до... Значит, вы думаете...
сопоставляйте, пожалуйста! Тут совсем другое. Этот молодой человек дал на
себя грязную бумажонку и навек потерял покой. Вот и я - боюсь больше всего
потерять покой. Все остальное я так или этак переживу, а тут уже мне верно
каюк, карачун! Я совершенно не уверен, выйду ли я отсюда, но если уж
выйду, то плюну на все, что я здесь пережил и видел, и забуду их, чертей,
на веки вечные, потому что буду жить спокойно, сам по себе, не боясь, что
у них в руках осталось что-то такое, что каждую минуту может меня
прихлопнуть железкой, как крысу. Ну а если я не выйду... Что ж? "Потомство
- строгий судья!" И вот этого-то судью я боюсь по-настоящему! Понимаете?
койку, задумался и задремал. И только он закрыл глаза, как раздался стук.
Потом дверь отворилась, и в камеру вошли двое - дежурный и начальник.
Зыбин вскочил.
сердясь, ровно сказал начальник. - На пять суток! Второе нарушение за
день!
нельзя! Говорите со следователем.
Пишите прокурору. - И он повернулся к двери.
бумагу.
объявлю голодовку! Я смертельную, безводную объявляю! Слышите?
дежурному. - На пять суток его в карцер, а потом дадите бумагу и карандаш.
цементном полу.
думал, посидит он у меня под кроватью, сдохнет, и все. Сейчас мне самому
непонятно, как я мог пойти на такое. Боль и страданье я понимал хорошо.
Меня в детстве много лупили. Бельевой веревкой до синяков, пока не
закапает кровь. Мать у меня была культурнейшая женщина - бестужевка,
преподавательница гимназии. Она ходила на всякие там поэз-концерты,
зачитывалась Северяниным, Бальмонтом. У нас в гостиной висел "Остров
блаженных" Беклина, мне дарили зоологические атласы и Брема ("он
обязательно будет зоологом"). И била меня по-страшному. Отец не вмешивался
и делал вид, что не замечал. А потом он умер, появился отчим, так тот
вообще не велел меня кормить - ведь он был еще культурнее!
неожиданного "ты".
писал стихи, конечно, очень плохие стихи, сначала под Есенина, потом под
Антокольского, я любил все гремучее, высокое, постоянно сгорал от любви к
какой-нибудь однокурснице. Тогда я поступил на литфак, как-то очень легко
сдал все экзамены и поступил. Надеялся, что буду стипендию получать. Нет,
не дали. Я ж из состоятельной семьи: отчим - профессор, мать - доцент.
много позже. Уже когда кончал. Ведь тогда время очень смутное, страшное
было. Есенинщина, богема, лига самоубийц - да-да, и такая была! Трое
парней с нашего фака составили такую лигу. Вешались по жребию - двое
успели, третий - нет. И знаешь, как вешались? Не вешались, а давились
петлей, лежа на койке. А-а! - вдруг удивленно закричал он и остановился. -
Вот оно что! Теперь я понял, откуда мне знакомо его лицо. Он же меня
допрашивал по делу этих самоубийц. Но это еще до Кравцовой было! Да, да!
Да как же он-то меня забыл? Или...
сказал мне сразу?
предложение.
тебе... Ух, черт!
Вот подумала.
тебя люблю! Но только, пожалуйста, не думай, что ты меня разжалобил! Нет,
нет! И пожалуй, ты зря мне всю эту пакость начал. Теперь же я все время
буду думать об этом! Но есть в тебе что-то такое... Яд какой-то, что ли?
Ведь я не из влюбчивых - нет, нет, совсем не так! И на всякую лирику и
исповеди не податливая. А вот ты меня влюбил с такой великолепной
легкостью, что и сам не заметил. А вот сейчас не знаешь, что же делать со
мной?
Акунин Борис
Маккефри Энн
Панов Вадим
Шилова Юлия
Акунин Борис
Роллинс Джеймс