напоминания о горе и отчаянии.
каменистые русла ручьев. Поддалась Мантуя, не устояла крепость Минервия.
Матильда Тосканская со своим Вельфом не смогла защитить папу Урбана, тот
бежал из Рима на юг, отдался под руку сицилийским норманнам, а Генрихов
папа Климент занял апостольскую столицу. Император двором стал в Падуе,
обещал прибыть в Верону, но не торопился с выполнением, а Евпраксия и не
ожидала мужа. События не касались ее, ничто ее не касалось. Весь этот
вздорный мужской мир особенно отчетливо предстал перед нею в своей
вздорности здесь, на итальянской земле, ощетинившейся темными каменными
башнями, которые выглядели ненужно и смешно под мягким голубым небом.
Мужчины носились из края в край, били, резали людей, лилась кровь,
жестокости и горя каждый день прибывало, счастья убывало. Почему? Зачем?
Евпраксия думала, что только способность к настоящей жизни толкает на
преступления, жестокость. Все они, так или иначе, не способны и не
пригодны к настоящей жизни - и Генрих, которого знала, и папа, которого
никогда в глаза не видела. Молодой Вельф тоже не способен ни на что, и
коварная Матильда может вертеть им как угодно.
мужскому роду за его неполноценность, однобокость, ограниченность, они
угнетают его своей огромной способностью к жизни, дарованной природой, а
мужчины, оставаясь глухи к подлинным причинам и потрясений, и счастья,
ищут их там, где не найдешь ничего, снова и снова проливают кровь,
завоевывают города и замки, будто человек может стать счастливей, если
вместо одного камня станет владеть двумя или тремя.
же время он безвозвратно утратил сердце своей молодой жены, утратил, так и
не завоевав, и стало сердце Евпраксии для императора подобно окруженной
тремя рядами непробиваемых стен Каноссе, которую он многократно пытался
захватить на протяжении жизни, но добыл лишь ценой собственного унижения
перед Гильдебрандом, за что и казнился до самой своей смерти, бессильный и
беспомощный.
ограничиваемый ничем: пламя рвется вверх и в стороны легко и неудержимо,
дым и пепел сеется без всяких преград и задержек.
имея свободных выходов, его гнетет собственная сила, он задыхается от
нерастраченной ярости, бьется о камень, грызет его, жалит и опадает
наконец, обескровленным и на глазах сникающим.
горе, как в каменном мешке, брошенный на дно отчаяния невозмещенностью
своих утрат, невозможностью возвратиться к счастью, даже если счастье это
и в прошлом было призрачно-неуловимо. Не вырвешься на волю, потому что
неволя в тебе самой, ты прикована обязательствами долга, положением,
предназначением, прикована прочно, навсегда - никто не освободит, не
спасет, не поможет.
удивляла, иногда восторгала, иногда пугала. Вї нїеїм, показалось,
собрались удивленье, неожиданности и страхи этой земли. В лицеї еїгїо
будто виделось что-то потустороннее, он не поддавался загару, был
болезненно, до прозрачности, бледен, весь светился то ли затаенными
вожделеньями, то ли немощью, - по крайней мере, Евпраксия, привыкнув
думать о преходящести, неустойчивости сущего, сразу открыла знаки
пророчества близкого конца этого человека и невольно задрожала от жалости,
потому что был он еще очень молодой, такой же, как и она, двадцатилетний,
но в отличие от нее жестокость жизни не тронула его, он далек был от той
порчи, которая уже насквозь пропитала душу и тело его отца, императора
Генриха.
сущность?
чем с таким воодушевлением занимается большинство смертных. Построить
нужно в своей душе...
синьор?
покажу вам здесь кое-что. Чтоб не просто развеять на миг тоску, выехав из
этого палаццо, но чтоб душой прикоснуться к величию этого края! О, здесь в
самом деле множество безмолвных башен, но и множество иных - что
колоколами своими говорят небу и самому богу. Меж Вероной и Тридентом на
Адидже есть обвал, который произошел в миг кончины Христа, когда
содрогнулась вся земля и потряслись ее глубочайшие недра.
утонченный, нервно перебирал тонкими красивыми пальцами дорогие каменья на
перевязи и эфесе меча, меч совсем не подходил ему, а еще менее подходили
золотые шпоры, Евпраксия даже невольно улыбнулась и спросила:
величество, и в каждой чувствуешь себя удивительно близким к духовным
истокам. Но я рыцарь, меня нарекли в германские короли, для меня было бы
высочайшей честью служить вам, ваше величество. Я - ваш сын и слуга.
тихих приютах?
святынями Вероны. Оставлять императрицу без свиты и пригляда никто бы
теперь не посмел, и даже императорскому сыну не дозволено заменить собою
надлежащее сопровождение. Отступить от правила - значило всего лишь, что
всадники императорской охраны остаются перед церковью или собором и стоят
там спокойно, не толпясь и не толкаясь, пока эти двое, императрица и
Куррадо, сопровождаемые аббатом Бодо, находятся внутри храма. Выходили
навстречу гостям еще капелланы и каноники, почтительно кланялись, а затем
незаметно отступали куда-то в глубину пространства храма, дабы не мешать
таким высоким особам общаться с богом.
церкви Санта-Мария стояла пещерная полутьма, чудилось, будто тебя заложили
со всех сторон желтовато-полосатым камнем и ты отныне навеки останешься в
этом прибежище для человеческой нерешительности и напуганности, в этом
тихом пристанище от грозных суровых бурь мира. Церковь Сан-Лоренцо с двумя
круглыми башнями напоминала крепость, внутри нее узкий проход к алтарю,
тоже словно стискивал тебя справа и слева, пытался раздавить: камень
напоминал о жестокости не только земного мира, но и небесного, о
неведающей жалости высшей силе, что царит над человеком повсюду.
святого Зеновия, можно было наконец распрямить дух и тело, тут был
простор, красота, радостно золотился камень, розовым светом играли
высокие, чуть не до самого неба колонны; движешься в их коридоре и
чувствуешь над головой открытость, свободу, величие.
Вероны, ей хотелось вырваться из тесноты церквей и дворцов, хотелось
увидеть горы, травы, цветы. Не морщась переносила она уличный смрад,
который все тут считали вполне естественным, хоть и старались перебить при
помощи великого множества благовоний. Терпела грохотанье возов по
ухабистым улицам, перебранки убогих женщин, проклятья носильщиков, грязь и
гомон торгов, запущенность зданий, захламленность улиц, вытье бездомных
псов, острые крики городской стражи. Ей нравились богатые веронки -
дерзкие, ладные, видно было, жадные к радостям жизни. У них были светлые
волосы, округлые плечи, пышные бедра, которые лениво шевелили складки
широких платьев. А тонкость талий, крепость фигур хорошо подчеркивали
рукава-буфы, украшенные богатой вышивкой. На полных, молочно-белых шеях
иногда посверкивали рубины, каждый словно крупная капля крови, а золотые
цепочки на плавно вздымающейся высокой груди позвякивали тихо, мелодично,
в такт шагам: ступали веронки сонно, задумчиво и... вызывающе-призывно.
епископами. Смотри в прозрачную глубину камня-красавца, ни о чем не думай,
сотвори пустыню в самой себе, и образы, которые вдруг возникнут,
пригрезятся, могут сгодиться даже для пророчеств, и чем меньше свяжутся