приспособление, метавшее камни на беззащитный город, и уже не видел, как
все козляне, кто мог держать оружие, выступили из города на последнюю
битву, не видел, как сомкнулись в сплошную стенку ряды монголо-татар,
чтобы вырезать всех защитников, а уже за ними и тех, кто остался в городе:
старых, немощных, женщин и детей, - не будет знать он, что даже маленький
князь, ради которого они отдавали жизнь свою, утонул в крови, - ничего
этого не будет ведать Маркерий, потому что, пока он будет рубить пороки,
набросятся на него отовсюду ордынцы, и только вороной, его верный конь, не
раз и не два вырывавшийся из неволи и прибегавший к своему хозяину, и на
этот раз сумеет выскользнуть из кольца неволи и смерти и вынесет
умирающего, а может, и мертвого своего незадачливого хозяина в тот самый
миг, когда из рук у него упадет топор, а сам он приникнет к конской
голове, облитый кровью чужой и своей, имея три раны на голове, две раны
кровавые на груди, колотую рану на руке да еще рану битую синюю на боку.
потому что летел за ним вдогонку ордынец, намереваясь ударить тяжелым
топором, но вышло так, что под ордынцем был конь белый, недавно им
захваченный у какого-то русского беглеца, - не ведал этот ордынец, что
конь белый и конь вороной сроднились между собой, и не успел даже
удивиться, когда его, сызмальства приученного к верховой езде, белый конь
легко сбросил с седла и ударил насмерть задними копытами и, громко заржав,
помчался следом за вороным, выносившим из смертного поля израненного юношу
Маркерия.
спасся в Козельске, одной лишь человеческой силы для этого оказалось
недостаточно; кроме того, у Маркерия оставались очень важные дела на этом
свете, а известно ведь, что судьба бережет человека до тех пор, пока
сохраняется необходимость в нем, хотя, кстати говоря, людей, ничего не
стоящих, наверное, на земле во все времена тоже насчитывается весьма
много.
с игуменом, но и с Кириком. Рассказал он этому хилому монаху про Светляну,
чем вызвал у пресыщенного священной мудростью инока нечто похожее на
зависть, потому что Кирик, тяжело вздохнув, произнес:
Охладил ее пыл, лишь показав свое никогда не мытое тело.
паскудил ты рода людского! Смердишь, аки пес, и рад! Народ наш превыше
всего ставит белую сорочку чистую, а посмотри-ка на себя! Ряса, как волчий
хвост, собрала на себя всю грязь...
иногда стирал свои порты, выбирая укромные днепровские заводи в лозняке,
чтобы никто его там не видел.
воду заливчика, и стирал свои порты. Во время заутрени отбил сегодня
триста поклонов перед иконой богородицы, молясь о спасении всех невинных
от ордынцев и иных врагов человеческих; теперь болела у него спина,
поэтому Кирик встал на колени. Смиренный и слабый, стоял на коленях,
склонившись над водой, видел отраженное в заливе голубое небо, белые
облачка, кругленькие, как кулачок. Вода была теплой, в воздухе излучалась
благодать. Кирик словно бы прикорнул малость, пока намокали порты, как
вдруг беззвучно раздвинулись лозы у него за спиной, Кирик не услышал
ничего, потому что как-то словно бы оглох от благодати, но, когда открыл
глаза, увидел в воде не голубое небо и белое облачко на нем, а страшного
незнакомого человека. Человек этот, окровавленный, в изодранной одежде, в
струпьях, страшный, будто с того света, остановился и смотрел глазами,
будто неживыми, Кирику даже жутко стало, захотелось перекреститься, рука
сама поднялась для крестного знамения, но тотчас же и опустилась
бессильно, то ли от осознания греховности намерения, потому что Кирик
хотел креститься рукой, в которой зажаты были его грязные, давно не
стиранные порты, и вот рука мертво упала и хлопнула намоченными портами по
воде, и водная гладь тяжело покачнулась, покатились по ней волны, и каждая
из этих волн подхватила и понесла с собой то клочок голубого неба, то
белое облачко, то кустик зеленых лоз, а одна из них понесла с собой и
тулово незнакомого, забрав лишь середину, а другая подхватила только
голову, относя ее дальше и дальше от окровавленного человека; человек
протянул руки так, будто хотел поймать свою голову на волне, и уже словно
бы и прикоснулся к ней кончиками пальцев, уже словно бы и в руки взял ее,
да не удержал, голова отплывала все дальше, и руки неестественно и
болезненно вытягивались в стремлении поймать голову, без которой, как
известно, человек не человек, а только истукан безмолвный или же труп
бездыханный.
вскочил он, замахал руками, забормотал: <Сгинь, сгинь, нечистая сила!>,
закрыл ладонями то, что закрывают даже монахи, хотя ему больше хотелось
перекреститься в этот миг.
еще дальше на подвижных волнах, нет, это сказал ему окровавленный,
изрубленный, страшный человек, который стоял позади, держа в руках
отрубленную свою голову (в этом Кирик теперь был убежден). - Это же я,
Кирик, неужели не узнал?
этого израненного человека, это было чудо, но прежде всего был ужас и
невероятность, и было еще что-то неизвестное и высокое, выше человеческих
сил, и Кирик, как стоял, без портов, прикрывая грешное тело свое, упал на
берегу и надолго лишился сознания.
всматриваясь в хилого инока.
узнал меня?
пережитого потрясения в тот момент, когда вдруг сверкнуло из далеких веков
точно такое же видение, как и тут, на воде. Точно так же отрок-воин с
отрубленной головой и даже почти с таким же именем: этот Маркерий, а тот -
Меркурий. Происходило это еще во времена императора Юлиана Отступника,
который предал христианство и вознамерился возобновить язычество. Юлиан
подошел к городу Кесарии, где был доблестный отрок христианский Меркурий,
богородица послала к Меркурию Василия Великого, чтобы тот передал отроку
ее волю: пойти на Юлиана, победить его, возвратиться в Кесарию и тут
добровольно дать свою голову на отсечение, чтобы стать святым мучеником.
Так и произошло, и в веках прославился святой мученик Меркурий
Кесарийский. Через века он подал знак Кирику одним взмахом сотворить
нового святого - Меркурия Смоленского, хотя для этого следовало всего лишь
чуточку переиначить имя Маркерия, который самим своим подвигом в стычке с
ордынцами уже завоевал право на святое мученичество.
возможным, не говоря уже о том, что никто бы не стал терять сознание от
мысли, пусть даже и весьма неожиданной и очень непривычной и дерзостной.
Но ведь Кирик принадлежал к умам необычайным, в этом был убежден прежде
всего он сам, поэтому так легко умел удивлять и даже поражать самого себя,
вплоть до потери сознания.
похвалиться избытком сил, потому и не рассказал толком, что с ним
стряслось в Козельске, но Кирику не очень и хотелось расспрашивать юношу.
Он теперь жил только своим неотступным намерением, а для этого он должен
был как можно скорее спрятать где-нибудь Маркерия, и даже не спрятать, а
запереть, и броситься изо всех сил к игумену. Ведя коней в поводьях, они
добрались до обители, и тут Кирик не пустил юношу в конюшню, - почему бы в
самом деле этот изрубленный человек должен был валяться среди тварей
бессловесных? - а повел Маркерия в деревянную монастырскую башню
неподалеку от конюшни, там было сухо, уютно, Кирик положил раненого на
деревянной скамье, пообещал принести ему еду, и одежду, и воду, суетливо,
с непривычной для него торопливостью вертелся вокруг юноши, быстро
спустился вниз по скрипящей лестнице, закрыл тяжелую наружную дверь,
заперев ее еще на дубовый засов, на что Маркерий и не обратил особого
внимания, потому что не хотелось ему, чтобы кто-нибудь заглянул сюда и
увидел его слабым и немощным.
Маркерий даже уснул и проспал до утра, а монаха все не было. Маркерий
спустился вниз, подергал двери, попытался выбраться на волю - не вышло. Он
с трудом взобрался на самую верхушку башни, посмотрел вниз сквозь щели -
очень высоко, чтобы прыгать, да еще и в его состоянии.
забыл о нем за своими молитвами, либо замыслил что-то недоброе.
к игумену, запыхавшийся и обезумевший, попросил покрепче запереться, чтобы
никто не вошел и не подслушал, и только после этого начал таинственно и
многозначительно:
чрево под длинной сорочкой, зевал.
даже больше патриарха Фотия, а кто тебя знает? Только нам надоедаешь со
своими словесами - вот и все. А обо мне повсюду ведомо. По всей земле.
Потому что ни у кого таких коней не купишь, как у меня.