понравилась ему.
остановились у афишной будки, и я, слушая Петьку, машинально читал
названия спектаклей, когда какая-то девушка вдруг вышла из-за угла и
быстро перебежала дорогу.
Может быть, поэтому я не сразу узнал ее.
крепко сжать их, чтобы пересилить себя, и уже потом заговорила:
все начинает лететь, лететь и меняется быстрее, чем успеешь заметить.
стало меняться быстрее, чем это можно было заметить, и эти слова время от
времени страшно повторялись где-то в глубине души.
спрашивал, мы побежали к доктору на Пименовский, потом к другому доктору,
который жил над бывшим кино Ханжонкова, и все трое вломились в его тихую,
прибранную квартиру с мебелью в чехлах и с неприятной старухой, тоже в
каком-то синем чехле.
прихватила что-то со стола - на всякий случай, чтобы мы не стащили.
ежиком и сигарой в зубах.
старуха в чехле тоже стояла и все время смотрела на нас, хотя из передней
унести было нечего. Потом она притащила тряпку и стала вытирать наши
следы, хотя никаких следов не было, только от Петькиных калош натекла
небольшая лужа. Потом Петька остался торопить доктора, который все еще
одевался - все еще одевался, хотя у Кати было такое лицо, что я несколько
раз хотел заговорить с ней и не мог. Петька остался, а мы побежали вперед.
развалились, и она заколола их на ходу. Но одна коса опять упала, и она
сердито засунула ее под пальто.
ужаса. По лестнице санитары несли носилки с Марьей Васильевной.
Кораблева, но теперь оно было точно вырезанное из кости.
"Мамочка", - и пошла рядом с носилками. Но Марья Васильевна не открыла
глаз, не шевельнулась. У нее был очень мертвый вид, и я понял, что она
непременно умрет.
карету, как старушка дрожащими руками закутывала Марье Васильевне ноги,
как у всех шел пар изо рта - и у санитара, который вынул откуда-то книгу и
попросил расписаться, и у Николая Антоныча, который, болезненно заглядывая
под очки, расписался в книге.
положил книгу в большой карман халата.
кухне. Она тоже села в карету. И вот дверцы, за которыми лежала страшная,
изменившаяся, белая Марья Васильевна, закрылись, и карета, рванувшись, как
самый обыкновенный грузовик, помчалась в приемный покой.
они стояли молча. Потом Николай Антоныч повернулся и первый пошел в дом,
механически переставляя ноги, как будто он боялся упасть. Таким я его еще
не видел.
побежал и встретил доктора и Петьку на Триумфальной площади, у табачной
будки. Доктор покупал спички.
что я могу заплатить, если нужно.
пообещав завтра ему все рассказать, я вернулся на Тверскую-Ямскую. Николая
Антоныча уже не было, он уехал в больницу.
Наконец она попросила меня помочь ей одеться, и мы поехали на трамвае в
приемный покой.
ушах, все еще летя куда-то, хотя я лежал на своей постели, в темноте, я
понял, что Марья Васильевна уже накануне, у Кораблева, решила покончить с
собой.
курила и говорила такие странные вещи. У нее был свой загадочный ход
мысли, о котором мы ничего не знали. Ко всему, о чем она говорила,
присоединялось ее решение. Не меня она спрашивала, а себя и самой себе
отвечала.
ком-нибудь другом. Может быть, она надеялась, что эти фразы, которые я
вспомнил и которые Катя нарочно не передала ей, окажутся не такими уж
страшными для нее. Может быть, она ждала, что Николай Антоныч, который так
много сделал для ее покойного мужа, так много, что только за него и можно
было выйти замуж, окажется не так уж виноват или не так низок.
и стал глубоко дышать, чтобы успокоиться и обдумать все хладнокровно. Я
снова перебрал в памяти этот разговор. Как я теперь понимал его! Как будто
каждое слово медленно повернулось передо мной, и я увидел его с другой,
тайной стороны.
молодость в такую минуту. Она хотела как бы проститься с Энском - теперь,
когда все уже было решено.
задрожал голос, потому что никто не знал, что она его так называла, и это
было неопровержимым доказательством того, что я верно вспомнил эти слова.
расстроенный. Не правда ли, пока не стоит?" И эти слова, которые вчера
показались мне такими странными, - как они были теперь ясны для меня! Это
был ее муж, - может быть, самый близкий человек на свете. И она просто не
хотел расстраивать его, - она знала, что ему еще предстоят огорчения.
голыми ногами и думал, думал. Она хотела проститься и с Кораблевым - вот
что! Ведь он тоже любил ее и, может быть, больше всех. Она хотела
проститься с той жизнью, которая у них не вышла и о которой она, наверное,
мечтала. Я всегда думал, что она мечтала о Кораблеве.
серьезная контрольная, тем более, что совсем не весело было думать о том,
что произошло в этот несчастный день.
рядом со мной: "Умерла". Я открыл глаза, но никого, разумеется, не было;
должно быть, я сам сказал это, но не вслух, а в уме.
Капитоновной приехали в приемный покой. Я старался уснуть, но ничего не
мог поделать с собой и стал вспоминать.
сразу догадался, что носилки с Марьей Васильевной стоят в соседней
комнате, так близко от нас.
пропуска, значит ей очень плохо, - и сразу же похолодело еще раз, потому
что эта пожилая сестра подошла к другой сестре, помоложе, которая
записывала больных, и та что-то спросила ее, а пожилая ответила:
как все они - Николай Антоныч, старушка и Катя - стоят вокруг носилок, на
которых лежит Марья Васильевна. Потом кто-то вышел, дверь на мгновение
осталась открытой, и я увидел, что это совсем не так, что никаких носилок
уже нет, и что-то белое с черной головой лежит на низком диване, и перед
этим белым с черной головой кто-то, тоже в белом, стоит на коленях. Я
увидел еще голую руку, свесившуюся с дивана, - и дверь захлопнулась. Потом
раздался тонкий хриплый крик - и сестра, записывавшая больных,