Чтение 48–й страницы книги ~Открытая книга~

Михайловича, глубоко убежденном в полной незыблемости своего страшного мира.

Вечером я зашла в ячейку, и Леша Дмитриев сказал, что всем очень
понравилось мое выступление. Я спросила:

- А наш разговор?

И он ответил улыбнувшись:

- А теперь разговора не будет.

Молодой китаец, спускавшийся с лестницы на кафедре микробиологии, - это
был приемный сын Николая Васильевича, - добродушно улыбаясь, сказал, что
отец занят, у него московские гости. Я пошла в деканат, вернулась - гости
еще не ушли. Я получила стипендию, забежала в профком, узнала новости и
среди них одну неприятную: что у Лены Быстровой очень болен отец. Гости
сидели и, судя по голосам, доносившимся из-за двери, не собирались скоро
уходить. Что делать? В маленькой комнатке перед кабинетом Николая
Васильевича стояли его коллекции, и я в сотый раз стала рассматривать
каких-то странных кукол с опахалами и костяных обезьян. Вдруг дверь
распахнулась, и Заозерский, оживленный, с растрепанной бородкой, в новом
костюме, в белой рубашке, открывшейся на полной груди, вошел и, обернувшись,
крикнул с порога:

- И будет прав, потому что это типичнейший нэпман от науки... А,
путешественница! - сказал он, увидев меня. - Ну, как дела? Давно вернулась?

Он называл меня то на "вы", то на "ты".

- Вчера, Николай Васильевич. Я вам писала.

- Получил и ничего не понял... Вот извольте, - сказал он, взяв меня за
руку и ведя в кабинет. - Сия девица утверждает, что ею открыт стрептококк,
который подавляет палочку Леффлера. Каково, а?

В кабинете было накурено, дым медленно уходил в открытое окно, и везде
стояли цветы - Николай Васильевич сам покупал и ему постоянно дарили цветы.
Круглый стол, на котором обычно лежали в беспорядке журналы и книги, был
накрыт, и за этим столом, уставленным закусками, вином и цветами, сидел,
улыбаясь, Митя. Направо и налево от него были какие-то курившие, смеявшиеся
и уставившиеся на меня с любопытством люди. Но почему-то с полной
отчетливостью я увидела только Митю...

- Рекомендую, - говорил между тем Николай Васильевич, - способная
девушка, возжелавшая, несмотря на мои уговоры, вкусить от горького плода
науки. Только что вернулась с дифтерийной эпидемии в Анзерском посаде. Ее
зовут Таня, - объяснил он, точно я была маленькая и стеснялась назвать себя.
- Мы слушаем вас. Что вы думали сделать и что сделали? Ну-с?

Я смутилась и стояла, не поднимая глаз, но, когда Николай Васильевич
произнес мое имя, быстро взглянула на Митю. Он поставил бокал на стол,
поспешно встал и посмотрел на меня, вежливо улыбаясь. Не узнал? Но это
продолжалось не больше минуты. Я заговорила, и, как бы не веря глазам, он
стал всматриваться... Потом отвел взгляд, и на лице появился холодный
оттенок.

- Почти ничего не сделала, Николай Васильевич. Отвезла сыворотку и
помогла местному врачу вспрыснуть ее больным и здоровым. Вот и все.

- Молодец! - с удовольствием сказал Николай Васильевич. - Ай, девица!
Хороша, а?

- Что касается палочки Леффлера, - продолжала я, то вы посоветовали
мне...

И, повторив слово в слово то, что советовал мне Николай Васильевич, я
рассказала, каким образом его предположение привело меня к обратному
результату. Сперва голос немного дрожал и делалось то холодно, то жарко, но
потом я совершенно успокоилась и, кончая, подумала, что лучше рассказать
было почти невозможно. Впрочем, однажды меня уже обмануло подобное чувство!

Меня слушали внимательно, особенно Митя. Зато Николай Васильевич
совершенно не слушал, только посматривал на гостей и с довольным видом
похлопывал себя по колену.

- Ну что, какова? - спросил он, когда я замолчала. - Вот тебе и
дивчина! Выходит, стало быть, что палочка Леффлера...

И в две минуты он доказал, что мне не удастся подтвердить результаты,
если опыт будет поставлен более точно. Не глядя на меня, Митя стал возражать
Николаю Васильевичу, и загорелся спор, да такой, как будто оба только и
ждали удобного случая, чтобы с ожесточением наброситься друг на друга.

Сначала я кое-как следила за спором, потом запуталась и только ждала с
ужасом, что сейчас Николай Васильевич или Митя обратятся ко мне и окажется,
что я просто невежда.

Обо мне спорщики забыли так надолго, что, постояв немного посреди
комнаты, я тихонько отошла и присела на ручку кресла.

Они спорили, а я смотрела на Митю, и впервые мне пришло в голову, что я
почти не знаю его. В самом деле, если бы до сих пор мне никогда не случалось
встречаться с ним, что я сказала бы об этом человеке?

Нижняя часть его лица была решительная, даже жесткая, а глаза
задумчивые, с рассеянным, добрым выражением. Он мало изменился после
Лопахина, хотя пополнел и стал казаться еще выше. По-прежнему он держался
по-военному прямо, теперь, когда он был в штатском, эта манера стала еще
заметней. В нем было что-то отталкивающее и одновременно притягивающее.

Но самым главным в Мите была все-таки энергия, которая в ту минуту,
когда я следила за ним, выражалась, во-первых, в том, чтобы победить
Заозерского в споре, а во-вторых, чтобы не поссориться с ним. Несколько раз
он был готов вспылить и удержался с трудом.

Только одно я поняла в этом затянувшемся споре: Митя намеревался
выступить на съезде против какого-то профессора Крамова, а Николай
Васильевич заклинал Митю не выступать.

- Это не человек, а елейный удав, - сказал он, - который хоть через
десять лет, но подберется и непременно задушит.

Наконец Николай Васильевич вспомнил обо мне.

- Таня, садитесь к столу, - ласково сказал он. - Наливки рюмочку! Наша,
чеботарская, земляки прислали!

Я поблагодарила и отказалась.

- Да вы не чинитесь! Вы думаете, профессора, то да се. А мы не
профессора, мы тоже студенты, только старые. Учимся, спорим, шутим, а где
лучик света блеснет, туда и бросаемся, ей-же-ей! Як барани!

Все засмеялись, и я тоже, но все-таки не села к столу, тем более что
московские гости собрались уходить. Николай Васильевич крепко пожал мне руку
и велел завтра принести отчет и работу на кафедру.

Митя притворился, что не узнал меня! Даже об Андрее не спросил, хорош!
Положим, он не знает, что Андрей болел. Все равно мог бы поинтересоваться
братом. Ладно же! Вот что я сделаю: бумаги Павла Петровича отправлю из
Лопахина в Москву ценной посылкой, а личные письма оставлю себе. Павел
Петрович велел сжечь эти письма, так что я не обязана отдавать их кому бы то
ни было и тем более Мите! Мите, который думает, что я нанялась ухаживать за
старым доктором, а потом отправила его в Инвалидный дом! Мите, который
уверен, что за деньги я продала свою самую дорогую привязанность в жизни!
Удивляясь тому, что хотя я рассердилась на Митю, но в глубине души была
довольна, что он не понравился мне, я нашла казначея нашей коммуны, отдала
ему стипендию и побежала домой.

Должно быть, мы вышли из института одновременно, только я - из ворот, а
Митя - из главного здания, потому что он вдруг оказался в двух шагах позади
меня.

- Одну минуту!

Я подождала, и мы пошли к площади Льва Толстого.

- Мне было неудобно говорить с вами у Николая Васильевича, - сказал он
вежливо, но, как мне показалось, с оттенком презрения. - Вам передавали?
Весной я заходил к вам в общежитие.

- Нет, не передавали.

Я так и кипела.

- Признаться, вас трудно узнать. В Лопахине вы были маленькой девочкой,
а теперь... Необыкновенно переменились и похорошели...

Нужно было ответить с иронией: "Благодарю вас". Но ирония не получилась
бы, потому что я была очень сердита.

- Вы, кажется, намеревались о чем-то говорить со мной? Полагаю, моя
наружность не относится к теме этого разговора?

Он искоса взглянул на меня.

- Да, я хотел говорить с вами. Вы находились при Павле Петровиче в
последние дни его жизни. Скажите, когда он скончался, у кого остались его
рукописи? У вас?

- Да.

- А вы не думаете, - и Митя слово в слово сказал ту самую фразу,
которой так боялся Андрей, - что давно пора вернуть их родным?

Я ответила:

- Вы правы. И я сделала бы это, если бы не боялась, что родные Павла
Петровича отнесутся к его рукописям с таким же возмутительным
пренебрежением, как и к нему самому.

У меня нечаянно получилось так складно. Впрочем, от злости у меня
всегда появляется дар говорить совершенно свободно. Митя изумился:

- Что такое?

- Сейчас объясню, - ответила я хладнокровно. - Но прежде позвольте
узнать, почему вы не спрашиваете о здоровье вашего брата? Или вас не
интересует, что неделю тому назад он был при смерти и что, уезжая, я
оставила его еще в постели?

Это была минута, когда я убедилась в том, что Митя очень любит Андрея.
Он побледнел, остановился и вдруг так сильно схватил меня за руки, что я
чуть не закричала от боли.

- Как при смерти?

- Теперь ему лучше, гораздо лучше!

- Что с ним было? Дифтерия?

- Если дифтерия, то какая-то не типичная, - ответила я, чувствуя, что
мне приходится отвечать за болезнь Андрея, и сердясь на себя за это глупое
чувство. - Он сам предполагал малярию.