посмотреть! А то прямо сил нет, как сводит... А ждать-то тебя... Может, ты
там и помрешь.
опустил чемодан на пол.
после еды.
квартире, угнетала еще хуже. Я стиснул кулаки. Походкой главного мужчины я
вышел из комнаты.
месяц... Календарей не было. Время тогда было трудно измерить. Его течение
потеряло равномерность. Когда удавалось выменять, скажем, старый
гимназический мундир на сало "шпек", дни глотались залпом. Другие,
сухомятные, дни тянулись, как недели, - долго и голодно. Распорядок суток
стал совсем иным. Прежде центральным пунктом дня, укоренившимся часом сбора
всей семьи был обед - торжественная еда, таинство, церемониал принятия пищи,
трапеза, и весь день отмеривался "до обеда" и "после обеда". Теперь обеда
как такового часто не было. Ели, когда было что есть. "Давайте подзакусим",
- говорила тогда мама.
общение с ледяным стулом. В комнате было студено, и каждый инстинктивно
скупился уделить собственный нагрев бездушному предмету...
Установили дежурство истопников. Утром дежурный, кляцая зубами, выползал
из-под горы одеял и портьер. Реомюр стыл на четырех. Дежурный прыгал в
неуютные валенки и растапливал печку-"буржуйку". Печурка кратковременно
распалялась. Вместе с Реомюром поднимались все обитатели нашей квартирки.
Буфет стоял - душа нараспашку. Он был гол и пуст, хоть в кегли играй, то
есть хоть шаром покати. Мы ели пресную кашу из тыквы и пили арбузный чай с
сахарином.
помещения происходили у нас. Ученицы пихали валенками педаль. Костенеющими
пальцами они тревожили простывшее нутро пианино. Мама в шубе и перчатках
ловко поднимала из-под их пальцев западавшие клавиши.
великовозрастную и дебелую Анюту Коломийцеву грамоте и счету. Фунт мяса
доставался мне нелегко. Я узнал, почем фунт лиха... Ученица моя упрямо не
доверяла буквам. Она руководствовалась больше собственными догадками. Ей
надо было, например, прочесть слово "Нюра".
радостно заключала она. В другой раз одолевали мы слово "сапоги".
сапо... Теперь гы и и - ги...
голландку. Пользуясь ее быстротечным теплом, ставили тесто для хлеба. Мы по
очереди месили опухшими сизыми руками тягучую мякоть квашни. Для этого дела
необходимо было ожесточение, и мы представляли себе, что мнем кулаками
ненавистный живот врагов революционного человечества, от Уродонала Шателена
до адмирала Колчака.
зажигали только по воскресеньям, и это бывал действительно светлый праздник.
Будни освещались коптилкой. Фитилек, скрученный из ваты, опускался в чашку с
постным или деревянным маслом. На его конце жил шаткий огонек. Комната
заполнялась черными ужимками теней.
потусторонние. Лампочка немножко светила на их лики. "Учледирка" напоминала
богородиц в пенсне. Тетки читали вслух. После они разговаривали о красивом
прошлом и разрушенной жизни.
Собинова, альманахи "Шиповник", пятнадцать копеек фунт сахару... А теперь?!
где происходила у нас Швамбрания. - Послушайте, тетки! Я же раз навсегда
просил, чтоб вы контрреволюцию агитировали про себя, а не вслух. Мне,
конечно, с гуся вода и чихать... Но вбивать несознание в маленьких...
ощущал себя стремительно повзрослевшим. Ответственность за дом не только не
давила меня - она вздымала. Я чувствовал, что складнее стал думать, что
легче стали подбираться нужные слова, что тверже я стал знать многое. Без
страха и упрека смотрел теперь я в глаза действительности. Соломенная
повинность, ознобленные пальцы и каша из тыквы не омрачали меня. Отсутствие
календаря, еда на ходу, жизнь в шубах - все это придавало нашей жизни
временный, вокзальный, проездной характер. Но это не было очередным
блужданием швамбран. Жизнь перемещалась в ясном направлении. Только дорога
была непривычно трудной.
керосина и писем от папы. - Не надо киснуть, мама. Ты возьми и воображай,
будто мы каждый день долго едем через всякие пустыни и разные тяжелые
горы... Едем в новую страну... прямо необыкновенную...
вот у нас коптилки, и солому таскаем, и что руки поморожены... Правда,
мама... Помнишь, у нас были неподходящие знакомые Клавдюшка, Фектистка? Им
ведь жилось всю жизнь в сто раз плоше, чем нам сейчас немножко. Это, мама,
нечестно даже было бы, если бы нас сразу так шикарно доставили туда. И так
мы уж больно пассажиры какие-то... А тетки - это прямо зайцы, которых
высадить надо бы. Вот папа - это дело другое. Хоть я очень соскучился, но
это правильно, что он на фронте.
нанимали - и что же! Чекисты какие-то растут!
валенках, с прелой соломой в руках.
руки отекли...) Вот видишь, Степка, я теперь главный мужчина в доме и
запретил контрреволюцию с теткиной стороны. Немножко проголодался, но это
ничего. Буду есть тыквенную кашу до победного конца".
каша - хлеб".
этого я не знал. И мама бы не пустила...
времени занимала теперь много меньше. Затем швамбран постиг тяжелый удар. В
наше отсутствие мама ухитрилась сменять у вокзала на четверть керосина...
ракушечный грот вместе с узницей его - Черной королевой, хранительницей В.
Т. Ш. Так бесславно погибла она для нас. Мы пережили получасовое отчаяние.
Солнцу Швамбрании грозил закат. Но зато вечером зажгли лампу.
обжорству. Швамбрания ела. Она обедала и ужинала. Она пировала. Мы смаковали
звучные и длинные меню, взятые из поваренной книги Молоховец. На этих
швамбранских пиршествах мы немножко удовлетворяли свои необузданные
аппетиты. Но сахарный фонд Швамбрании убывал только по праздникам. Главным
поваром Швамбрании был Жорж Борман. Его мы взяли со старой рекламы какао и
шоколада. Жорж Борман был последним героем Швамбрании. Это был герой чисто
желудочного происхождения. Никакого нового заблуждения он уже не мог
состряпать.
дали толчок новому расцвету государства Большого Зуба. Эти обстоятельства
жили в большом заброшенном доме на нашей улице.
Угер. Улица произносила: "Угорь". Богач принял это укоренившееся прозвище.
Дом Угря был одной из достопримечательностей Покровска. Приезжих водили к
нему. Приезжие удивлялись. Это было действительно совершенно диковинное
сооружение. Его владельца обуревали честолюбие и жажда сногсшибательного
благоустройства. Он задумал украсить Покровск необыкновенным зданием. Он
рвался в славу. При этом Угорь не доверял инженерам. Он самолично составил
проект своего дома. Постройка шла под его неусыпным наблюдением. Дом вырос в
три этажа, да еще с полуподвалом. Одноэтажные покровчане задирали головы и
считали этажи по пальцам.