Зырянского. Но он пришел, как всегда, веселый, бодрый, деловой:
хорошая. А это вам урок! Теперь держись!
Были и другие новости - уже веселые. Ремонт кинобудки был закончен, и
завтра пойдет картина. Петров 2-й говорил, что будет "Потомок Чингис-хана".
Чингис-хана". Правда, Петров 2-1 уже теперь не киномеханик, а только
помощник киномеханика, но это даже к лучшему.
еще скорее экзамен выдержу.
2-го, она все же благоволила не к ним, а к Петрову 2-му.
распорядители в голубых повязках не стояли у дверей. Уселись все в один
ряд, и Зырянский кое-что вспомнил о Чингис-хане. Потом сошлась вся
колония, прошел между рядами Захаров с дежурным бригадиром и сказал:
широкий туманный луч, на экране родились события. И все члены четвертой
бригады совершенно забыли о неприятных историях, о четырех тысячах
оборотов шпинделя. Они жили там, в далеких степях, они переживали борьбу,
которая там шла и которая им предстоит в жизни...
как раз в середине третьей части, в тишине и сумраке зала раздался голос
дежурного бригадира Похожая:
в кабинет!
в руки фуражку:
Ведра взять на кухне. Без паники и шума! Я тоже туда иду.
зарево: на поверхности слежавшейся стружки расползался приземистый,
тихонький, коварный огонь. Было тихо. Четвертая бригада с Захаровым во
главе долго поливала огонь из ведер, копошилась в глубинах стружки
лопатами и вилами. Когда все было кончено, Захаров сказал:
шепотом рассказывала, как она потушила пожар, и ей все завидовали.
16. ОТДЫХ
Соломон Давидович стоически перенес остановку литейного цеха на три дня.
Правда, он немного похудел за эти дни. По колонии ходили даже слухи, что
Соломон Давидович болен, хотя этим слухам и не сильно верили. Но слухи
имели основание. Однажды Соломон Давидович, набегавшись по цехам и
накружившись вокруг молчаливого литейного цеха, забежал
в больничку к Кольке-доктору. Этот визит, конечно, доказывал, что Соломон
Давидович болен: хотя он как будто и не обладал способностью ненавидеть,
но его чувства в отношении к Кольке-доктору скорее всего напоминали
ненависть, так как именно Колька-доктор придумал литейную лихорадку. Из
больнички Соломон Давидович вышел с душой умиротворенной, но со здоровьем
еще более растроенным. Он говорил старшим колонистам в комнате совета
бригадиров:
случае у вас будут чреватые последствия.
труба, сделанная из нового железа. Колонистоы посматривали на трубу с
сомнением. Санчо Зорин говорил:
Атлантический океан!
и после этого колонисты ничего уже не говорили, а Соломон Давидович
нарочно пришел в комнату совета бригадиров посмеяться над колонистами:
предсказывает бурю?
улыбалась: в пятой бригаде девочки умели пошутить, вспоминая Соломона
Давидовича и его вентиляцию. И в жизни Ванды вопрос о литейной лихорадке
уже приобрел некоторое значение: на общем собрании Ванда чуть не плакала,
увидев на середине Ваню Гальченко&50.
ее очень приветливо, уступили ей лучший верстак у окна, наперебой
показывали, как нужно держать рашпиль, как убирать станок, выписывать
наряд, как обращаться с контролем.
обратил внимание на ее аккуратную работу и поручил ей более ответственное
дело. В готовых комплектах перед самой полировкой обнаруживались трещинки,
занозики, впадинки. Из клея и мелких дубовых опилок Ванда составляла тугую
смесь и деревянной тоненькой лопаточкой накладывала ее на дефектные места,
а потом протирала шлифером. После полировки эти места совершенно
сравнивались с остальной поверхностью. Работа эта не давала никакой
квалификации, но о ней Ванда никогда и не думала. Было очень приятно
сдавать приемщику совершенно готовый к полировке комплект и знать, что это
она сделала его таким.
еще не успела хорошо рассмотреть, что такое колония, и не вполне еще
поверила, что колония вошла в ее жизнь. Ванда хорошо видела, что колония
совсем не похожа на то, что было у нее раньше, но что было раньше, крепко
помнилось и снилось каждую ночь. Иногда даже Ванде казалось, что ночью
идет настоящая жизнь, а с утра начинается какой-то сон. Это не тревожило
ее, раздумывать над этим было просто лень. Она любила утро
в колонии - дружное, быстрое, наполненное движением, шумом, звонкими
сигналами, встревоженной торопливостью уборки, шуткой и смехом. И Ванда в
этом утреннем вихре любила что-нибудь делать помочь дежурному по бригаде,
исполнить поручение бригадира. И еще больше любила вдруг наступавшую в
колонии тишину, всегда ошеломляющий и неожиданный блеск дежурства и
строгой бодростью украшенный привет:
во дворе, и короткий перерыв под солнцем у крыльца, перед самым сигналом
на работу. А вечером любила тишину в спальне, парк, короткий,
захватывающий интерес общих собраний.
внимательны, но Ванда подозрительно ожидала, что эта деликатность вдруг с
них спадет и все они окажутся теми самыми молодыми людьми, которые
преследовали ее на "воле". Да и сейчас в толпе этих мальчиков нет-нет - и
промелькнет лицо Рыжикова. Одним из самых опасных казался ей в первые дни
Гонтарь, низколобый, с губами немного влажными. Но, когда она узнала, что
Гонтарь влюблен в Оксану, она сразу увидела, что, напротив, у Гонтаря
очень доброе и хорошее лицо.
было свое лицо, свои глазки, бровки, губки, и каждая казалась Ванде
чистюлькой, себе на уме, кокеткой по секрету, в каждой она чуяла женщину -
и никому из них не доверяла. У девчонок в шкафах было кое-какое добро:
материя, белье, коробочки с катушками, ленточки, туфельки. А у Ванды
ничего не было, и на кровати лежала только одна подушка, в то время когда
у других девочек было почему-то по две-три подушки. Все это вызывало и
зависть, и подозрение, и очень хотелось найти у девчонок побольше
недостатков.
подозрительность выражалась только в молчаливости и в одиноких улыбках. Но
она могла и взорваться, и сама с тревогой ожидала какого-нибудь взрыва и
не хотела его.
и не торопите. Пускай отдохнет.
вспоминать бури своей жизни, а сниться ей начали то сборочный цех, то