Чтение 48–й страницы книги ~Жестокость~

Узелкова, и он ударил Веньку этим письмом по самому сердцу...

Юля заплакала сильнее и все крепче стала сдавливать мою руку, как бы
требуя, чтобы я замолчал.

Из несвязных ее объяснений, прерываемых плачем, я понял, что письмо
попало к Узелкову случайно. Оно лежало в книге "Огонь любви", взятой у
Узелкова. Узелков пришел за книгой, когда Юли не было дома, и хозяйка
отдала книгу вместе с письмом.

- А я рассердилась на Малышева, - сквозь слезы проговорила Юля. - Я не
ожидала, что он напишет мне такое письмо.

- Узелков сделал подлость, а ты рассердилась на Малышева, - сказал я. -
Как же это понять?

- Я рассердилась на Малышева за то, что... Ну неужели он, такой умный,
честный, не мог понять? Ты ведь знаешь, что было написано в его письме...

- Я все знаю. Он откровенно признался тебе...

- А зачем? Зачем надо было признаваться? Неужели он думал, что я
какая-то мещанка. Неужели он не понимал? Я хотела встретиться с ним, я
ждала...

Мы проходили мимо клуба имени Парижской коммуны, где лежал в гробу
Венька Малышев. Я боялся, что Юля, вот такая, заплаканная, захочет сейчас
войти в клуб. Но она сама сказала:

- Нет. Я не могу. Я не хочу смотреть на него... мертвого. Я не хочу,
чтобы он умирал!..

Мы прошли мимо клуба, свернули в переулок, пересекли площадь и
оказались на улице Пламя революции.

Около ворот нашего дома мы остановились.

- Можно, - спросила Юля, - можно я зайду к вам?

Не "к тебе", а именно "к вам" сказала она, будто Венька Малышев все еще
жил в этом доме.

Она посидела в нашей комнате минуты две, посмотрела на узенькую
Венькину кровать, застланную серым солдатским одеялом, на его деревянный
обшарпанный сундучок, видневшийся из-под кровати, потрогала, потом взбила
его подушку и ушла, сказав:

- На похороны я не пойду. Я не могу. Я не хочу идти на похороны.

Хоронили Малышева в ненастный день.

Накрапывал нудный предосенний дождь. Но казалось, все население города
вышло на самую большую улицу - на проспект Коммунизма.

Всем интересно было поглядеть, как хоронят комсомольца, застрелившегося
из-за любви.

Впереди шагал духовой оркестр. За ним шли лучшие лошади из конного
резерва милиции, запряженные в беговые дрожки, на которых возвышался гроб.

А за гробом следовало наше строгое учреждение почти в полном составе.

И обыватели, точно артистов, рассматривали нас.

Но мы шли, опустив головы, как и полагается на похоронах.

Рядом со мной шел Васька Царицын. Он смотрел себе под ноги и тихонько
вздыхал. Потрясенному всем происходящим, мне пришла в голову нелепая
мысль, будто Васька вздыхает потому, что ему жалко сапог, надетых сегодня
в первый раз и уже до колен вымазанных в этой непролазной грязи.

Мне захотелось столкнуть его в грязь, чтобы он вымазал не только
сапоги, но и новенький френч, и удивительно красивую высокую фуражку с
аккуратными ровными вмятинами над околышем.

Нет, такого дружка, как Венька, мне больше никогда не встретить!

Процессия шла вдоль зеленых решеток городского сада.

В этом саду мы гуляли с Венькой. Здесь он познакомился с Юлей
Мальцевой. Здесь он и застрелился.

Я поднял голову и посмотрел на ворота с резными петухами. И вдруг
увидел у калитки Долгушина.

В эту минуту Долгушин поразил меня, как удар. Я ведь почти забыл о нем
в эти дни. И вот он стоит у калитки сада и смотрит, как мы хороним нашего
товарища, застрелившегося, как все думают, из-за любви.

Гимназисты стрелялись, юнкера стрелялись, барышни какие-то травились
уксусной эссенцией. Все это было. Но мы же говорили, что это старый мир, а
мы - комсомольцы.

Я оглянулся на Долгушина. Он уже отошел от калитки и направился по
тротуару - за нами.

Васька Царицын тихонько потрогал меня за рукав и сказал, кивнув на
гроб:

- Уж лучше бы его убили бандиты.

Должно быть, он догадался, о чем я думаю. И это примирило меня с ним.

Дождь прекратился. Показалось солнце. Кладбищенские деревья сбрасывали
на нас крупные дождевые капли.

Мы пробивались меж деревьев в центр кладбища, где была вырыта новая
могила. И за нами неотступно шли горожане, многие из которых еще
недружественно относились к нам под влиянием, как мы считали, враждебной
агитации.

Их было больше, чем нас. Значительно больше. И когда мы окружили
могилу, они стали за нами плотной стеной. Их томило любопытство. И они
нетерпеливо дышали нам в затылки.

Может быть, среди них стоял и Долгушин. Может быть, это он и дышал мне
в затылок. Но я не мог оглянуться.

Я вспомнил, как Венька любил говорить, что мы отвечаем за все, что было
при нас. Нет, неверно, мы должны отвечать и за то, что будет после нас,
если мы хотим быть настоящими коммунистами.

Венька Малышев лежал в гробу, чуть повернув голову, чтобы скрыть то
место, в которое вошла пуля. Он лежал, как живой, крепко сжав губы, как
делал всегда, обдумывая что-нибудь. В таких случаях, я помню, он закрывал
глаза.

И я готов был поверить, что и сейчас он вдруг встанет, сердито
посмотрит на всех и скажет, что это все ерунда, что он никогда не умирал и
не умрет.

Я готов был поверить в самое невероятное в тот тяжкий час.

Но Венька не встает и не собирается вставать.

Вот уже разбирают доски, на которых держался гроб над могилой.

Я слышу, как стучит земля по крышке гроба.

Я долго иду среди пышных кладбищенских деревьев, среди буйно цветущих
на хорошо удобренной земле цветов, среди памятников, старых и новых.

Земля вольготно дышит после дождя. И над землей подымается туман.

Я долго иду в тумане.

Вдруг впереди меня возникает, как видение, форменная фуражка нашего
начальника. Она колышется в тумане среди ветвей кладбищенских деревьев,
высокая, с острыми краями, еще не обношенная. И тотчас же я слышу слова:

- Вы не совсем правы. Самоубийство при всех обстоятельствах не наш
метод и, разумеется, не наш, не советский аргумент.

Но это говорит не начальник, а Узелков. Я сразу узнаю его голос. И вот
уже вижу его белую ворсистую кепку, мелькающую в кустах, - много ниже
фуражки начальника, потому что и сам Узелков ниже.

- Безответственность - это, учтите, самый серьезный порок, - как бы
внушает Узелков начальнику.

А начальник глубокомысленно сопит.

Ему, наверно, искренне жаль Веньку. Но он не в состоянии понять, как
это его подчиненный вдруг может в чем-то не согласиться с ним. Есть же
твердые, давно определенные правила, по которым положено начальнику
приказывать, а подчиненному выполнять приказания. И начальник не может
быть не прав, потому что он действует в соответствии с единым планом, в
конечной пользе которого никто не станет сомневаться.

- Таким образом, в основе этого печального факта лежит грубая
политическая ошибка, я бы даже сказал, политическая бестактность. И это мы
не можем простить Малышеву. Мы обязаны смотреть правде в глаза. Вы
согласны со мной?

Это спрашивает Узелков начальника.

А начальник что-то такое бурчит, чего я не могу расслышать. Он, должно
быть, все еще не пришел в себя, все еще тягчайшее огорчение томит его. Но
едва ли он в чем-нибудь возразит Узелкову.

Ведь Узелков говорит правильные слова. И говорит их от имени высшей
силы, произнося могучее слово "мы". Он давно уже присвоил себе это право
говорить от имени высшей силы. И никто не усомнится в этом его праве, так
же как никто не заподозрит его в содействии самоубийству Малышева, потому
что ни один прокурор не найдет в его поступке того, что на языке
криминалистов называется составом преступления.

Ведь он же ничего явно преступного не совершил. Он только прочитал
чужое распечатанное письмо, случайно оказавшееся в его собственной книге.
Неужели такой мелочной факт мог привести к столь печальным последствиям?
Неужели такого сильного, уверенного в себе человека, как Венька Малышев,
мог доконать такой тщедушный деятель, как Узелков?

И вот Узелков идет за пределами кладбища рядом с нашим начальником и,
преисполненный чувства собственного достоинства и собственной
непогрешимости, произносит торжественные слова о мужестве и правде и
советует бесстрашно смотреть правде в глаза.

А по раскисшей земле мягко стелется теплый туман, в котором отчего-то
знобит меня, и я все время думаю о Веньке, о том, что, если бы ему
привелось сейчас увидеть Узелкова, он, может быть, и сам бы не простил
себе этой минутной слабости.

После этого прошло много лет. Я многое забыл из того далекого времени,
о котором шла здесь речь.

Я забыл, наверное, даже некоторые важные подробности.

Но запомнилось мне особенно крепко, как на кладбище дышали нам в
затылки любопытные горожане, обыватели уездного города, где мы были