Чтение 48–й страницы книги ~Бедный Авросимов~

напротив... "То есть как это я люблю?" - спрашиваю. Вижу улыбки на лицах.
"Это я вас спрашиваю, - говорит он, - вы любите государственного
преступника?" - "Нет, - говорю я, - не люблю". - "Как же это вы его не
любите? То любили, а теперь не любите, - говорит он усмехаясь. - Какой вы,
однако, непостоянный..." И уходит прочь, и все они уходят с ним. Хоть бы
один мне сочувствие выразил. В полночь еду в один дом. Хочу развеяться
маленько. Еще карты по рукам не пошли, а уже слышу: "Вы передергиваете!.."
Помилуйте, какое тут может быть передергивание, когда карты еще по рукам не
пошли?.. Тут всей колодой мне по щеке... [376]

"Стреляться!" - кричу я, потому что сил моих уже больше терпеть не
осталось. "С вами стреляться невозможно, - говорят они, - потому что вы на
руку не чисты..." Вы разве меня не знаете, господин Ваня? Вы же меня вот как
знаете... Я плакал перед генералом. "Ваше превосходительство, это же
невыносимо!" - "Голубчик, - сказал он мне, - вы новенький, это со всеми
так..." - "Ваше превосходительство, а может, неродовитость моя тому причина?
Да, пусть я не знатен, разве я государю не честно служу?.." - "Что вы,
Господь с вами, - сказал он. - Какой предрассудок!" Вот вам и предрассудок.

- Вы же сами в гвардию мечтали, - сказал наш герой, вдруг пожалев
капитана. - Нет, вам надобно стреляться, стреляться...

Тут он вспомнил собственную свою обиду, и лицо ротмистра Слепцова
возникло перед ним.

- А у пистолета вашего курок свернут, - сказал он Аркадию Ивановичу.

- Да это не беда, - ответил капитан равнодушно, не удивляясь, - он и со
свернутым курком стреляет, я знаю...

- Да неужто вы всем так не угодили? - спросил Авросимов. - Вот ведь и
полковник ото всех терпит - и от врагов своих, и от друзей...

И тут перед Авросимовым промелькнуло одно давнее воспоминание, как летом
в де[377] ревне благословенной наблюдал он совершенно нелепую картину,
говорящую о многих неизведанных тайнах природы. Брали курицу, клали ее на
спину, прижимая к полу, и проводили мелом вокруг несчастной птицы, а затем
отпускали ее. Она вскакивала, дурочка такая, пуча глаза, ноги ее выписывали
кренделя, будто она с ночи до утра гуляла в трактире у заставы. Так ковыляла
она среди изображенного круга, а выйти из него не смела. Отчего такое? Кто
же это шепнул ей, что она не смеет? Все вокруг надрывались смехом, глядючи
на хмельную тварь, а кто-то вдруг возьми да и крикни:

- Да вы сами в кругу, черти лопоухие!

Может быть, и в кругу, милостивый государь, но ужель возможно сие понять
тому, кто сам из круга не вырвался? Нет, невозможно. Вот, вообразите,
провели вокруг нас линию, означающую, к примеру, что без казенной палаты
жить, мол, нельзя, и мы с тем понятием существуем, и ежели и мелькнет
сомнение, так сразу же его гоним прочь: да неужто все дураки, а я один -
умник? Такого быть не может. Нужна казенная палата... Вот ведь беда какая. О
казенной палате - это я к примеру, а не потому, что я против. Пусть она себе
процветает, Бог с нею. Но история жизни учит, что лишь немногим из нас
удается вырваться за сию линию, проведенную вокруг, и лишь они-то и могут
понять, что сие - просто ли[378] ния, а не Божье установление... Да, лишь
немногие...

"Что же я спросить его позабыл, - подумал наш герой о полковнике с
тоскою, - что же не спросил, как это он-то смог? Не боязно теперь
расплачиваться? А не придется ли в круг тот вернуться?"

- Господин Ваня, - сказал капитан, - есть горилка. Разделите со мною
компанию, будьте милостивы.

- А Русскую Правду нашли, - сказал наш герой, ожидая, что капитан
закричит от радости, но Аркадий Иванович, напротив, проявил полное
безучастие к сему и неохотно так выдавил из себя:

- А я знаю... Видите, как оно? А считали меня бесчестным человеком. А я с
детства воспитан в правилах чести, хоть и незнатного рода...

И он принялся извлекать из кармана плоскую зеленую бутыль, в которой
булькала жидкость, и тотчас, откуда ни возьмись, звякнул в руке его зеленый
же стаканчик. Пробка отлетела, и полилось, полилось на славу.

В окно сильно постучали, но наш герой тому не удивился, не вздрогнул. Он
поднялся во весь рост перед пьющим и плачущим капитаном. Громкий зов о
помощи раздался в комнате. "Бегу, бегу! - крикнул Авросимов в душе. - Бегу!"
Он будто и в самом деле побежал не то по снегу, не то по коридору, держа в
руке злополучный пистолет со [380] свернутым курком. Фигура в женском салопе
метнулась через ров и, задыхаясь, упала в возок. Кони понесли. Авросимов на
своих щеках ощущал неистовое жжение ночного ветра. На крепостной стене
замелькали фонари, послышались выстрелы. Забил набат. "Поздно! - подумал наш
герой со злорадством. - Поздно, господа!" И выстрелил в преследователей.

Съежившийся на стуле со стаканчиком в руке несчастный капитан ничего
этого не видел и не воображал. Вино помаленьку делало свое дело, и скоро его
осталось в зеленой бутыли на донышке. Допив остаток, капитан сказал:

- Ваше превосходительство... хоть я и не знатен, но честен. Хочу вам
сделать презент.... Эта маленькая сучка - сущий бес... Возьмите, ваше
превосходительство...

Это было смешно и печально, как человек, теряя свой облик, помнит, какую
струнку щипнуть, чтобы раздался главный звон.

А меж тем фигура в женском салопе продолжала скакать в возке по
Петербургу, путая следы, пугая случайных путников...

Капитан уже храпел на кровати нашего героя, Ерофеич вздыхал в своей
кухне. А к Авросимову сон не шел. Разгоряченный фантазиями, с трудом
дождался он утра и помчался в дом к Амалии Петровне, бросив спящего капитана
на произвол судьбы. [379]

Человек провел Авросимова в гостиную, отправился доложить, а воротившись,
сказал, что барыня просили обождать.

Теперь при свете утра наш герой мог наконец с большими подробностями
оглядеть гостиную, ту самую, в которой он уже бывал по неизъяснимым прихотям
судьбы, где, словно в древней амфоре, так странно перемешались первое
восхищение и первая горечь, надежда и отчаяние; гостиную, где все носило
следы ее обитательницы, такой возвышенной и такой земной и хрупкой, что ни
приведи Господь.

Всю дорогу, покуда Авросимов мчался по просыпающемуся Петербургу сюда, на
Загородный, в дом господина Тычинкина, невыносимый зов о помощи раздавался в
его голове, то усиливаясь, то затухая, отчего наш герой испытывал дрожь в
руках, будто больной лихорадкою. И здесь, в этой гостиной с красными
покойными креслами, раскорячившимися на золотом скользком паркете, здесь,
под потолком, с которого глядели амуры, здесь, среди стен, обтянутых
бледно-зеленым китайским ситцем, этот зов загудел в полную силу, отвергая
приличия, не давая погрузиться в ровное течение повседневных забот. А уж
тонкий аромат печений, витающий среди всего этого [381] изыска, тех самых
печений, сдобренных корицею, которые так хороши к утреннему кофию, и подавно
был бессилен погасить зов, который через весь Петербург летел на своих
скорбных крыльях. Что ему была сия легкая преграда?

И шумный вздох вырвался из груди Авросимова, и он понял, что зов этот -
не случайность, не блажь природы, а прямое указание, идущее, может быть,
свыше, требующее от него вмешаться в судьбу несчастного, оставленного в
одиночестве полковника.

"Да бегу, бегу же! - крикнул он в душе. - Вот он я. Сейчас, сейчас!"

Внезапно, скрипнув по-кошачьи, поддалась и приотворилась дверь, ведущая в
следующую комнату. То ли ветер ее приоткрыл, то ли Бог - неизвестно, но до
Авросимова долетел голос Амалии Петровны и мужской, незнакомый, и он услыхал
совершенно явственно.

Незнакомец. Да что же теперь об том говорить. Судьбе было неугодно. Но я
всегда знал, что вы достойны любви и преклонения. Об одном остается жалеть,
что не его удостоили вы своей милостью.

Амалия Петровна. Уж не видите ли вы в том ошибки?

Незнакомец. Какие уж тут ошибки, любезная Амалия Петровна? Просто
сожаление, хотя и пустое, ибо он был человеком железных правил и ничего,
кроме собственных идей, в расчет не брал. Это общеизвестно. [382]

Амалия Петровна. Но вы хоть цените это в нем? Вы не отворотились от него
в своем сердце?

Незнакомец. Помилуйте, Господь с вами!

Амалия Петровна. Ведь бывает же так, что за внешней холодностью страшатся
различать суть. Вы будете о нем помнить?..

Незнакомец. У меня вызывает слезы ваша преданность ему и ваша
непоколебимость. Как вы это умеете, когда все почти отворотились, так
молиться о нем!

Амалия Петровна. К сожалению, молиться - это единственное, что мне
позволено.

"О нет, не единственное! - подумал наш герой, ощущая за спиной крылья. -
Как вы закричите с радостью и страхом, когда узнаете, что есть еще надежда".

Незнакомец. Слухи о милосердии государя меня мало утешают. Я в них просто
не верю.

Амалия Петровна. Вы и не можете в них верить. Вы не можете...

Незнакомец. Я бы хотел признаться вам, что укоры совести нещадно мучают
меня последнее время. Ах, не потому, что мы с ним врозь, сему есть множество
логических причин, да к тому же давних; и все же то, что я не с ним, это,
согласитесь, печально. У меня был разговор с великим князем, ну, так
разговор... вполне приличный. Что с меня взять? [383]

Амалия Петровна. Не касались ли Владимира Ивановича?

Незнакомец. Нет, нет, что вы...

Амалия Петровна. Ну да, естественно...

Ах, кабы знала она, что на следующий же день после страшной экзекуции
пожалуют Владимиру Ивановичу флигель-адъютанта, она бы тотчас утешилась; да
вот не знала, ибо не дано нам предугадать капризы судьбы.