Танюша слушает его со вниманием и гордостью: вот он какой. Если он
чего-нибудь захочет, то непременно добьется.
осуществить? Не вылетела бы вся энергия в трубу дымом.
что другое деньги есть, а на настоящее и нужное дело приходится по копейкам
вымаливать. Но что же делать, профессор, не погибать же России; приходится
приспособляться ко многому, лишь бы как-нибудь жизнь направить в русло.
специальную командировку на Шпицберген, как их затерло льдами,- и
рассказывает, как о простой увеселительной поездке, занимательно, красочно.
Профессор интересуется, не довелось ли инженеру видеть там редкую породу
птиц, описанных, правда, достаточно обстоятельно, но в чучелах до сей поры
не имевшихся. Этих птиц инженер не видал, но и по птичьей части кое в чем
осведомлен. И у него завязывается с птичьим профессором интересный для обоих
разговор. Старик ожил и сыплет названиями. Протасов многого не знает -
переспрашивает. Но и знает многое - и Танюша смотрит на него с гордостью,
часто переводя глаза на дедушку. Она видит, что дедушке нравится новый гость
особнячка на Сивцевом Вражке. Это Танюше приятно.
кукушкой, - Танюша и Протасов остаются вдвоем.
скучает.
и еще есть у нас в России немало таких людей. Вот только настоящих
работников мало. Наука - великая вещь; в ней ничто не пустяк. Вот политика -
дело наносное, случайное; сегодня так, завтра инак, важности в этом нет.
инженера, о чем Танюша еще от него не слыхала. Они совсем не говорят о
любви, - даже отдельными словами. Но Танюша так полна интереса ко всему, что
говорит этот посторонний человек, вдруг ставший своим, а Протасов так
загорелся в своих рассказах, что минуты и часы бегут гораздо скорее, чем им
обоим хочется.
отчего он такой грустный? Надо бы его развеселить.
грустен. Но ведь скоро Вася уже встанет, и навещать его не придется.
думали о том, что было бы, если бы сблизить руки и, может быть, ласково
прикоснуться друг к другу. Бывают минуты, через которые надо перейти. Такая
и была. И вот тут Протасов, вдруг уверенно повернувшись, взял Танюшины руки,
поднес к губам и поцеловал.
нему голову. И так сидели долго, друг к другу прислонившись. Минуты шли,
кукушка куковала, а они не говорили ни слова.
было еще проще, но уже было этого мало, хотя было хорошо.
и до наших дней она рождается одинаково.
оставшись одна и ложась спать, двигалась медленно, чтобы не расплескать
полной чаши нового чувства. И долго не засыпала, вспоминая и не все понимая
еще никогда так не любившим сердцем. Но теперь жизнь казалась ей
осмысленной, нужной и полной ожиданий.
МОСКВА - ДЕВЯТЬСОТ ДЕВЯТНАДЦАТОГО
художник-гравер Иван Павлов* спешно зарисовывал и резал на дереве исчезавшую
красу деревянных домиков. Сегодня рисовал, а в ночь назавтра приходили тени
в валенках, трусливые и дерзкие, и, зорко осмотревшись по сторонам и
прислушавшись, отрывали доски, начав с забора. Увозили на санках - только бы
не наскочить на милицию.
автор станковых тоновых и цветных ксилографии и линогравюр об
архитектурно-пейзажных достопримечательностях "уходящей" Москвы, книжных
знаков, в т. ч. экслибриса М. А. Осоргина.
с продранными пальцами, работали что есть силы, кто посмелее - захватив и
топор. Въедались глубже, разобрав лестницу, сняв с петель дверь. Как
муравьи, уносили все, щепочка по щепочке, планка по планке, царапая примятый
снег и себя торчащими коваными гвоздями.
половицу.
труба с лежанкой среди снега, перемешанного со штукатуркой. Исчез деревянный
домик. Зато в соседних каменных домах столбиком стоит над крышами
благодетельный дымок, - греются люди, варят что-нибудь.
корзинками, искали глазами белую с красными линялыми буквами коленкоровую
вывеску, трепавшуюся но ветру, и становились в очередь, сами не зная точно,
подо что. Поздно открывалась дверь, и, дрожа, входили в нее замерзшие люди,
в строгие очереди, с номером, написанным мелом на рукаве или химическим
карандашом на ладони. Получали, что удавалось получить, - не то, что нужно
больше, а то, что оказывалось в наличности: кусок серого мыла, банку
повидла, пузырек чайной эссенции. Кто получил - уходил под завистливыми
взглядами еще не получивших. Но уже захлопывалась дверь - все вышло,
приходите завтра или черт его знает когда.
садовой решеткой. Крыши нет, давно снята; и стены наполовину разобраны;
только и целы колонны. Умирающее, уютное, дворянское, отжившее. На воротах
оставалось: "Звонок к дворнику". Снег в саду лежал глубокий, белый, чистый.
расписными сводами, пробежал попик в камилавке. В приделе, где служба, жуют
губами старухи в черном, закутаны шалями; а у дьякона под парчовой рясой
надет полушубок и валенки на старых зябких ногах. В холоде чадит дешевым
ладаном кадило:
мирных...
воробушек, от Лубянской площади вниз к Театральной, летит по сугробам
нечищеной улицы ломовой на еще живой лошади. Парень крепкий, а ломовики
сейчас все наперечет - работай! Эти не боятся: и дров сами привезти могут, и
для лошади добудут сена. Только с овсом плохо. Ломовик сейчас может
заработать лучше всякого, все его уважают.
есть, что зажигалки да камушки к ним. Зажигалки делают на заводах рабочие,
которым не платят, так как платить нечего и не за что. А откуда берутся
камушки - неизвестно. Рассказывают, что один торговец сохранил случайно
целый ящик камушков; теперь он - самый в Москве богатый человек. Однако,
перемигнувшись, можно получить из-под полы и кусок сала; но не здесь, а
где-нибудь в воротах без постороннего глаза. Зато листы папиросной бумаги -
сколько угодно, открыто, и разложены они как красный товар: аккуратненько
выдраны из торговых копировальных книг. Товарищи покупают по листам и курят
письма: "Милостивый Государь... в ответ на любезное В... С совершенным
почтением". Говорят, что на один том такой бумаги, продавая по листкам,
можно сейчас прожить безбедно и сладко целую неделю.
плечами. Служба-паек, чернила замерзли, машинки без лент, но - слышно -
привезли с Украины мед, выдавать будут. Хочется губам сладкого, - челюсти
свел проклятый сахарин.
надписей на стенах и каменных заборах. Футуристы расписали стену Страстного
монастыря, а на заборе Александровского училища - ряды имен великих людей
всего мира; среди великих и пигмеи, и много великих отменено и забыто. Люди
читают, удивляются - но думать некогда.
к Кремлю люди. У ворот штыки, на штыках наколоты пропуска. Не во все ворота
проедешь, даже и с бумажкой и с печатями: только в Никольские да в Троицкие.
Холодно высится Иван Великий, мертвый, как все сейчас мертвое: и пушка, и
колокол, и дворцы. Всегда было холодно в Московском Кремле; только под Пасху
к заутрене теплело. Но нет ни Пасхи, ни заутрени.
бывшая барыня часы с маятником (слышно - звякает пружина) и еще белые
туфельки. Это значит - несет последнее: кому надобны зимой белые туфли. А
обратно со Смоленского несет бывшая барыня ковровый мешок, а что в нем -
неизвестно; может быть, и мерзлая картошка. Картошку кладут сначала в
холодную воду, чтобы тихо оттаяла, а потом, обрезав черное, варят обычным
порядком. Не каждый же день можно добыть палой конины. Но если варить
картошку не умеючи,- получится чернильная каша. Селедку же хорошо, обернув в
Якубенко Николай
Орловский Гай Юлий
Браун Дэн
Шилова Юлия
Соломатина Татьяна
Махров Алексей