мою рубашку, массировала мне грудь, а Одуев старался влить в рот водку.
Любин-Любченко, отдергивая, точно от печеной картошки, руки, отшелушивал с
папки обгоревшие газетные страницы.
различает два типа огня в зависимости от их направленности. Огонь оси "огонь
-- земля", означающий эротизм, и огонь оси "огонь -- вода", связанный с
очищением и возвышением. Я думаю, тут налицо и то и другое. В доме есть
какая-нибудь папка? Я рукопись переложу...
дернулся, чтоб его удержать, но Одуев с Настей не дали мне подняться из
кресла. Тем временем Чурменяев жалостливым голосом начал что-то объяснять
американцу.
Philippovna... really!
уложенную в новенькую синюю папочку с белыми тесемками.
Кеннди. Тот с удовлетворением зажал ее под мышкой и дружески хлопнул хозяина
по плечу:
Stay in touch!
загадочно глянул на меня. -- Столько неожиданностей...
Чурменяев.
мистер Кеннди очень обиделся?
у тебя в кармане! Где бы еще он такого насмотрелся?
"Сейко", например. "Командирские" ходят слишком быстро! Не угонишься...
24. КОШМАР НА УЛИЦЕ КОМАНДАРМА ТЯТИНА
портвейн "Агдам": мне было просто необходимо напиться. Дома я постелил
чистую скатерть, аккуратно нарезал хлеб, колбасу, еще кое-какую закусочную
мелочь и сразу зачастил, сознательно чередуя два этих несопоставимых
напитка. Мне было так плохо, что единственным выходом было сделать себе еще
хуже. Но поначалу мне, конечно, стало лучше -- я подобрел, ведь это забавно:
Буратино уводит у папы Карло бабу. Обхохочешься! Выпив еще, я решил
поделиться этой уморительной новостью с Жгутовичем, а заодно сообщить, что
хотя пари я, по сути, выиграл, он тем не менее может пользоваться моей
квартирой начиная прямо с сегодняшнего дня, точнее, ночи. Я даже придумал
хорошую хохму, а это очень важно, когда проигрываешь. Хохма такая: мол,
фривольных штукатурщиц можешь в квартиру водить -- только вольных
каменщиков не смей!
Портвейн показался мне сладковатым, и я начал по вкусу добавлять в него
водку, мысленно называя этот коктейль "Битва при Калке".
Облизывающийся теоретик, когда менял папку, наверняка увидел, что никакого
романа нет, и теперь он разболтает об этом всем. Не ко времени! Ох, не ко
времени! Еще не все успели восхититься глубиной и стилистической мощью
знаменитого романа "В чашу". Железный расчет разбился о бумажную
случайность. Что мы имеем в результате? Акашина могут загрести. Раз. Мне
тоже достанется, особенно когда выяснится, что я раздавал всем папки с
чистой бумагой. Это -- два. Горынин теперь с одобрения Сергея Леонидовича
перекроет мне кислород, по крайней мере, на некоторое время. Это -- три.
Изголодавшийся Жгутович превратит мою квартиру в остров внебрачной любви.
Четыре. Мальвина спуталась со свежеоструганным Буратино, и сейчас он терзает
ее тряпичное тельце своими деревянными конечностями! Пять! Я попытался
вообразить, чем в этот момент занимаются Анка с Витьком, представил себе
моего "глупого гения" и эту нежнокожую гадину совокупляющимися в самой
непристойной позе, какую только можно придумать. А придумать можно было
многое! Стерва-а-а! Я схватил стакан с "Битвой при Калке" и швырнул его об
стену: осколки разлетелись по всей комнате, а на обоях расплылось коричневое
пятно, формой напоминающее Апеннинский полуостров. Я понял, что должен найти
ее, дозвониться и сказать, проорать: между нами теперь уже на самом деле все
кончено. И первым говорю это я. Я -- а не ты!
Костожогову и расскажу ему все -- про себя, про Анку, про Витька, про этот
дурацкий спор. Он посмотрит на меня своими яркими-преяркими глазами и
простит. Я объясню ему, что сделал выбор. Наконец сделал. И он похвалит
меня. Но тут я сообразил, что давно потерял бумажку с его адресом. Ерунда! Я
выйду на улицу и у каждого встречного буду спрашивать, где находится такое
село, черт его знает, как оно называется, но там еще есть школа, где нет
даже звонка, а есть завхоз, который, когда наступает перемена, звонит в
большой колокольчик. И есть там еще одна примета: старинный вяз -- к нему
французы, когда шли на Москву, привязывали лошадей. Люди добрые -- они
подскажут. Ведь хоть кто-то обязательно знает. А если Костожогов меня не
простит, если он будет сидеть не поднимая глаз... Что тогда? Нет, я не поеду
к Костожогову, я поступлю по-другому. Я поступлю, как и должен поступить
подмастерье дьявола! И я расхохотался голосом оперного Мефистофеля. Как
именно я поступлю, мне было еще неясно, но почему-то я захотел поведать о
своем решении мерзавцу Одуеву. Но телефон не работал.
даже элементарное, многократно описанное в литературе, и оно разом избавит
меня от всех мучений. Я старался нашарить его в себе и назвать, но оно
глумливо ускользало от меня, точно с детства знакомое слово, вдруг
закатившееся в какую-то темную щель памяти. Я продолжал пить и с каждым
стаканом все ближе подбирался к этому уже принятому, но все еще не
пойманному и не названному решению. И вдруг я совершенно отчетливо понял,
что должен сделать. Я убью их -- обоих! Убью. И черное теплое счастье
разлилось по всему телу. И этим своим непереносимым счастьем я должен был
поделиться с Сергеем Леонидовичем. Только с ним. Он тоже хотел убить свою
жену и, хотя потом передумал, меня, конечно, поймет и одобрит. Я потянулся к
трубке и, потеряв равновесие, грохнулся со стула.
моей плоти какими-то головокружительно бесплотными сгустками стали
отрываться от распростертого на полу тела и устремляться к стене, втягиваясь
в это гудевшее с пылесосной жадностью пятно. А там, по другую сторону пятна,
сгустки собирались, состыковывались, слеплялись, снова образуя меня, при
этом ссорясь и попискивая, как крысы. Наконец я воссоединился: последними
нашли свое прежнее место замешкавшиеся глаза. И я увидел, что стою в спальне
горынинской дачи, перед знакомой широкой кроватью, и сжимаю в руке
мельхиоровый столовый нож. А на сбитых простынях лежат они. Но Анка почти не
видна из-за широкой, белой Витькиной спины, лоснящейся от пота и потому
похожей на блестящую консервную жесть. Чтобы пробить этот панцирь, надо
ударить со всей силы двумя руками и в то место, где бурый загар шеи резко
граничит с металлической белизной загривка. Я замахиваюсь... "Это
бесполезно!te -- тихо говорит Анка, выглядывая из-под Акашина, как
Царевна-лягушка из-под коряги. Она пристально смотрит на меня. Он тоже
оглядывается, но молча, причем голова его поворачивается на сто восемьдесят
градусов, точно шея -- это вставленный в туловище штифт. "Почему?" --
удивляюсь я. "Разденься -- тогда скажу!" -- предлагает она. "Ты опять
обманешь!" -- "Нет, раздевайся!"
похудел..." -- вздыхает она. "Почему?" -- повторяю я свой вопрос. "Потому
что ты просто убьешь себя..." -- "Почему?" -- "Да потому, что вы сиамские
близнецы!" -- смеется она. "Почему?" -- "Боже, какой ты тупой! Виктор,
покажи ему". -- "О'кей -- сказал Патрикей!" -- ухмыляется Акашин и встает. И
я вижу, что мы действительно сиамские близнецы: из его мохнатого паха
тянется глянцево-красная, напряженно-подрагивающая пуповина, и заканчивается
она в моем собственном паху, там, где прежде существовало мое мужское
начало. "Трансцендентально", -- говорит Витек. "Что же делать?" -- вопрошаю
я. "Как что? -- хохочет Анка, откидываясь на подушки. -- Прыгать! Девочки
очень любят прыгать через веревочку! Ты забыл?"
веревочку к бельевому столбу, потом одна из них крутила свободный конец, а
другая прыгала. Затем они менялись местами. Это -- правда. Но я-то тут при
чем? "Как при чем? Виктор, покажи ему!" Акашин хватает пуповину у самого
основания и начинает раскручивать, а я стою, как столб. Анка вскакивает с
кровати и начинает прыгать, словно через скакалочку: сначала на двух ногах,
потом чередуя правую и левую, потом скрещивая ноги... Виртуозно, не задевая
Акунин Борис
Андреев Николай
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Лукин Евгений