Чтение 48–й страницы книги ~Обретенное время~

ним с самых юных лет, мы встречались постоянно, и потому для меня он так и
остался товарищем и подростком, юность которого я бессознательно соразмерял с --
не думая, сколько я прожил с того времени, -- юностью, которую я приписывал себе
самому. Я слышал разговоры о том, что старше своих лет он не выглядит, меня
удивило, когда я заметил на его лице некоторые признаки, свойственные скорее
пожилым людям. Это потому, понял я, что он действительно уже немолод, что как
раз-таки подростков, проживших много лет, жизнь и делает стариками.
Кто-то, услышав толки о моей болезни, спросил, не боюсь ли я подхватить
испанку299, свирепствовавшую в то время, и другой благожелатель ободрил меня
такими словами: << Нет, это опасно скорее для молодежи. Людям вашего возраста
это пустяк >>. Говорили, что слуги меня узнали сразу. Они перешептывали мое имя,
и даже, рассказала одна дама, она услышала, как они "на своем языке" сказали: <<
Это папаша: >> ( выражение, предшествующее моему имени). Так как детей у меня не
было, это могло относится только к возрасту.
<< Знаю ли я маршала? -- переспросила герцогиня. -- Но я была знакома с людьми
гораздо более значительными: герцогиней де Галлиера, Полиной де Перигор, его
преосвященством Дюпанлу >>. Слушая ее, я простодушно досадовал, что не был
знаком с теми, кого она называла осколками старого режима300. Мне бы стоило
вспомнить, что старым режимом называется то время, от которого нашему зрению
доступен лишь конец; и потому различимые еще на горизонте его остатки
приобретают сказочное величие и, как нам кажется, замыкают мир, который мы уже
не увидим; и всг-таки мы продвигаемся, и скорее сами мы стоим на горизонте --
для поколений позади нас; горизонт отодвигается, и мир, который, казалось,
окончился, начинается вновь. << Мне в молодости даже довелось увидеть, --
добавила г-жа де Германт, -- герцогиню де Дино. Матерь Божья, знаете, мне тогда
было не больше двадцати пяти >>. Эти слова меня раздосадовали: << Она не должна
так говорить, так говорят старухи >>. И тотчас я вспомнил, что она действительно
уже стара. << Что касается вас, -- продолжила она, -- вы всг тот же. Да, это
поразительно, вы всегда молоды >>, -- это было выражено меланхолически, потому
что фраза эта имела смысл только в том случае, если мы на деле, хотя и не
внешне, постарели. И последний удар она нанесла, добавив: << Я всегда жалела,
что вы не женились. Но кто знает, быть может, это и к лучшему. К войне ваши
сыновья бы уже подросли, и если бы их убили, -- как убили бедного Робера ( я еще
часто вспоминаю его ), то, с вашей чувствительностью, вы бы их не пережили >>.
Теперь мне довелось узреть себя в первом правдивом, из встреченных мною,
зеркале, -- в глазах стариков, которые, с их точки зрения, остались молодыми,
как представлялось и мне самому; но если я в качестве примера ( желая услышать
опровержение ) ссылался на свою старость, то в их взглядах, видевших меня так,
как самих себя они не видели, -- таким, какими я видел их, -- я не встречал
возражения. Мы не видим собственного облика, свои года, но каждый словно в
зеркале видит их в ближнем. И наверное мысль о собственной старости многих
печалила меньше, чем меня. Это впрочем случается не только со старостью, но и со
смертью. Иные встречают их с безразличием, -- не потому, что они смелее других,
но потому что у них меньше воображения. Во-вторых, человек, с детства
стремившийся к одной и той же цели, воплощение которой лень его и состояние
здоровья вынуждали постоянно откладывать, каждый вечер аннулирует день истекший
и потерянный, -- так что болезнь, торопящая старение его тела, замедляет
старение его духа, и увидев, что его жизнь во Времени не приостановилась, он
удивляется и поражается сильнее, чем тот, кто не часто обращается к глубинам
своей души, справляется по календарю и не открывает одним ударом конечный итог
лет, накапливавшихся день ото дня. Но моя подавленность объяснялась более
основательными причинами; я открыл это разрушающее действие времени в тот
момент, когда я приготовился уже взяться за прояснение, осмысление вневременной
реальности в произведении искусства.
Подмена каждой отдельной клетки иными была последовательна у некоторых людей,
однако она свершилась в мое отсутствие, и изменение было настоль разительно,
метаморфоза столь глубока, что я бы мог сто раз ужинать с ними в ресторане лицом
к лицу, не подозревая уже, что когда-то был с ними знаком, не догадываясь уже о
королевском состоянии суверена инкогнито или пороке неизвестного. Сопоставление
становилось недопустимым, если я слышал их имя, -- ибо можно еще предположить,
что сидящий напротив -- преступник или король, тогда как тех-то я знал, вернее,
я знал лиц, носящих то же имя, но они были совсем другими, и я не мог поверить,
что это они и были301. Однако, так как я исходил из идеи о монаршем достоинстве
или пороке, и та незамедлительно выдавала неизвестному, -- с которым так легко с
повязкой еще на глазах мы допустили бы непростительную дерзость или любезность,
-- новую личину, причем тем же чертам, в которых мы различаем теперь что-то
выдающееся или подозрительное, я изо всех сил вбивал в лицо неизвестной,
абсолютно неизвестной, идею, что она -- г-жа Сазра, и в конце концов
восстанавливал некогда известное мне значение этого лица, -- только теперь оно
осталось бы для меня совершенно чуждым, лицом совсем незнакомой мне особы,
потерявшей все известные человечьи атрибуты, -- подобно человеку, снова ставшему
обезьяной, -- если бы имя и тождественность не наставляли меня ( несмотря на то,
что проблема была тяжела ) на дорогу к истине. Иногда, правда, старый образ
возрождался довольно ясно, и я мог устроить им очную ставку; но, как свидетель,
увидевший обвиняемого, я был вынужден, поскольку разница была велика, сказать:
<< Нет... я не узнаю ее >>.
Жильберта де Сен-Лу спросила меня: << Вы не хотите поужинать со мной в
ресторане? >> Я ответил: << Если вас не скомпрометирует ужин с молодым человеком
>>, -- и услышав, как вокруг раздался хохот, поспешил добавить: << Или, скорее,
с пожилым человеком >>. Я почувствовал, что фраза, вызвавшая смех, была из тех,
которые могла бы, говоря обо мне, сказать мама, моя мать, для которой я всегда
оставался ребенком. Я понял, что, судя о себе, я встал на ее точку зрения. Если
я и констатировал, как она, некоторые изменения, произошедшие со времени моего
раннего детства, то это всг-таки были изменения уже очень давние. Сам я покамест
дошел только до возраста, когда говорят, едва ли не забегая вперед событию: <<
Теперь он уже почти взрослый молодой человек >>. И я всг еще так думал, но на
сей раз с огромным опозданием. Я не заметил, что я изменился. Но в сущности,
эти, только что гоготавшие, замечали ли они что-то подобное относительно самих
себя? Я не был сед, мои усы были черны. Мне хотелось спросить у них, в чем
заключалась очевидность ужасной вещи.
Но это жестокое открытие, только что совершенное мною, как раз и поможет мне
разработать самое вещество моей книги. Раз уж я смирился с тем, что у меня не
получится создать ег исключительно из подлинных, цельных впечатлений, --
впечатлений, живущих вне времени, среди истин, с которыми, считал я, они
скреплены, -- то впечатления, относящиеся ко времени, -- времени, омывающему и
изменяющему людей, общества, нации, -- займут в моем произведении важное место.
Я занялся бы не только искажением облика людей, новые проявления которого я
видел ежеминутно, -- ибо, всг еще размышляя о своем произведении, уже набравшем
достаточную силу, чтобы я не отвлекался преходящими затруднениями, я здоровался
со знакомыми и болтал с ними. Старение, впрочем, не сказалось на всех одинаким
образом. Я слышал, как кто-то спросил мое имя, мне сказали, что это г-н де
Камбремер. Чтобы показать мне, что он меня узнал, он спросил: << Ну что, вас
по-прежнему постоянно мучают удушья? >> -- и на мой утвердительный ответ
добавил: << Ну, видите, это отнюдь не препятствует долголетию >>, -- словно
столетие свое я уже справил. Пока я говорил с ним, я никак не мог отвести глаз
от двух или трех черт, что могли еще, в моей мысли, вернуться к тому обобщенному
воспоминанию ( тогда как остаток был совсем несхож ), которое я именовал его
особой. На секунду он повернул голову в сторону. Я увидел, что узнать его
невозможно было оттого, что к щекам прилипли огромные красные мешки, -- из-за
них он не мог нормально раскрыть рот, глаза; я одурел, не осмеливаясь смотреть
на эту разновидность карбункула, о котором, казалось мне, было бы приличнее,
если бы он заговорил первым. Но как мужественный больной, он на это не намекал и
смеялся, а я боялся выказать бессердечие, не спрашивая его, а также
невежливость, -- если бы я спросил, что это с ним случилось. << Но разве с
годами они случаются с вами не реже? >> -- продолжал он расспрашивать об
удушьях. Я ответил ему, что нет. << Вот оно что! А сестра моя задыхается теперь
гораздо реже, чем раньше >>, -- сказал он мне, будто возражая, как если бы мое
заболевание не могло отличаться от заболевания его сестры, как если бы возраст
был исключительным лекарством, и невозможно было поверить, что -- раз уж оно
пошло на пользу г-же де Гокур, -- он не принес мне исцеления. Когда подошла г-жа
де Камбремер-Легранден, я всг более и более боялся выказать бесчувственность, не
выразив соболезнование в связи с тем, что мною было замечено на лице ее мужа, --
но, тем не менее, я не осмеливался заговорить об этом первым. << Ну, вы рады
были с ним повидаться? >> -- спросила она. -- << Да. А... как он сейчас? >> --
бросил я довольно неопределенно. -- << Слава Богу, не слишком плохо, как вы
сейчас видели >>. Она не заметила этой болезни, ослепившей меня, -- ибо болезнь
была одной из масок Времени, наложенной Им на лицо маркиза, -- однако наложенной
осторожно, утолщенной постепенно, и маркиза так ничего и не увидела. Как только
г-н Камбремер закончил свои расспросы о моих удушьях, я у кого-то тихо
осведомился, жива ли еще мать маркиза. В действительности, в подсчетах истекшего
времени труден только первый шаг. Поначалу испытываешь большие затруднения,
представляя, сколько времени прошло, потом -- что не прошло еще больше. Мы
думаем, что XIII-ый век далек, затем с трудом верим, что еще существуют церкви
XIII-го века, -- последние, однако, во Франции многочисленны. За несколько
секунд я совершил эту серьезную работу, которую мы -- с трудом понимая, что
человеку, с котором мы познакомились в молодости, было лет шестьдесят, -- с еще
большим трудом, спустя пятнадцать лет, проделываем, чтобы понять, что он жив
еще, что ему всего лишь семьдесят пять. Я спросил г-на де Камбремер, как
поживает его мать. << Она как всегда прекрасно >>, -- ответил он, употребляя
наречие, что, в противоположность племенам, где безжалостно обходятся с
престарелыми родителями, применяется в определенных семьях к старикам, у которых
чисто бытовые способности, типа слуха, прогулки пешком на мессу, умения стойко
переносить трауры, отпечатлевают в глазах детей их неповторимую духовную
красоту.
У иных лицо дошло до этого времени без повреждений, казалось разве, что им
неловко, когда нужно пройтись; поначалу мы думаем, что у них болят ноги, но
только затем приходит понимание, что их свинцовые ступни связаны старостью.
Облик других, как лицо принца д'Агригент, она украшала. Этому высокому, тощему
человеку с тусклым взором, волосами, которые, казалось, должны были навечно
остаться рыжеватыми, наследовал -- путем метаморфозы, аналогичной с теми, что