Чтение 48–й страницы книги ~Севастопольская страда~

Оглянув-шись кругом,

Он спуска-а-ается.

И всю ночь напролет

Он и пьет, и поет,

И еще кое-чем

За-ни-ма-а-ается...

А наутро домой

Со боль-ной головой

Варла-а-ампий святой

Возвраща-а-ается!

Пьяный скандал не произвел особого впечатления на Пирогова. Он был доволен только тем, что бутылки шампанского не были пущены в дело и не размозжили ничьего черепа, так как, будь это, ему пришлось бы, конечно, применять тут свои познания и опыт хирурга и задержаться на неопределенное время.

Гораздо больше поражен он был силой голоса певца-монаха, его уменьем петь и его светским и даже запрещенным репертуаром. И он, снова усаживаясь в свой тарантас, чтобы ехать теперь прямо к сестрам, которые имели, как он полагал, возможность устроить его на два-три дня в отведенной им квартире, жалел, что не узнал даже имени монаха.

Однако случилось так, что он увидел его самого в неожиданно раскрывшемся окне на втором этаже гостиницы. Сомневаться в том, что это он, было невозможно, - такою густейшей октавой он кашлянул, собственноручно открывая окно, такая львиная оказалась у него голова и такие широкие плечи.

С минуту любовался им Пирогов, пока он стоял у окна, и восхищенно сказал, когда он отошел:

- Ого! Да это целый Пересвет-богатырь или Ослябя!..*

_______________

*Пересвет и Ослябя - два брата, инока

Троице-Сергиевской лавры, которые участвовали в битве русских с

татарами в 1380 г. на Куликовом поле, причем Пересвет вступил, по

преданию, в единоборство с татарским богатырем. Оба брата пали в

битве.

Пирогов был впечатлительной натурой, - певец очень взбодрил его... Но когда он добрался, наконец, до дома, в котором отведена была квартира Стахович и нескольким другим сестрам, он узнал, что две сестры - Савельева и Аленева - уже заболели <пятнистой горячкой> и мечутся в сильном жару, а три другие тоже недомогают и, пожалуй, слягут не сегодня-завтра; что лазареты здесь ужасны; что местные власти только обещают что-нибудь сделать для них, но ровно ничего не делают; что на него - профессора, генерала и прочее - возложены все надежды и сестер, и раненых, и больных.

Но была в Симферополе и еще одна возмущенная, смятенная и измученная женщина, знавшая о том, что должен был приехать Пирогов, и с этим приездом связывавшая кое-какие свои надежды: это была Хлапонина, жившая здесь уже около двух месяцев, превратясь в терпеливую сестру милосердия для своего раненного и контуженного во время октябрьской бомбардировки мужа.

Он выздоравливал, но медленно. Он ходил уже, но неуверенной походкой. Он двигал левой рукой, однако не мог донести ее до лица. Он начал говорить уже довольно связно, но по лицу его она видела, какой это для него труд и как быстро он его утомляет.

Она приглашала к нему всех врачей, каких можно было найти в Симферополе, однако ответы их на ее вопросы были явно уклончивы, а каждый подобный ответ казался ей жестоким до оскорбления.

Когда она узнала о приезде первого отряда сестер и с ними врачей из Петербурга, она, конечно, явилась к ним, скромная, как всегда, но упорно настойчивая, так как дело шло о здоровье мужа, а петербургские врачи - она иначе и не могла думать - были гораздо лучше местных.

Однако и петербургские врачи сказали ей не больше, чем местные. Только один оказался щедрее других на <благополучный исход> сотрясения мозга, но он как раз был наиболее молодой и наиболее воспитанный.

Она не хотела допустить и мысли, чтобы ее Митя не стал снова прежним Митей, с его крепкой волей, широтой его интересов, строгой логикой его мыслей... Поэтому-то она и ждала приезда такой всероссийской знаменитости, как Пирогов.

Наблюдая за постепенным возвращением как бы временно отсутствовавшего интеллекта мужа, она была похожа на мать, которая убеждается каждый день, как все умнеет и умнеет ее ребенок. И об этих своих наблюдениях она говорила каждому из врачей, которых приглашала к мужу, и ее не столько пугало, сколько раздражало их непонимание свойства болезни мужа: там, где она видела неуклонный ход улучшения впереди, пока положение не станет вполне прежним, дооктябрьским, - там они как будто усматривали какой-то тупик, барьер, стену...

Подобный же тупик, между прочим, только чисто денежного свойства, виделся в близком будущем и ей самой: ни у нее лично, ни у мужа не было никаких других средств, кроме жалованья командира батареи.

О том, чтобы жалованье за два последних месяца было переведено мужу в Симферополь, она писала генералу Кирьякову, думая, что вполне достаточно этого шага, что начальник дивизии, к ним с мужем так расположенный, сделает все, что нужно, для перевода денег.

Однако ответа от него не приходило, хотя прошли уже все сроки, и она не знала, что думать. Но вот он сам вдруг явился в их скромную квартирку. Это случилось всего за день до приезда Пирогова, и тот генерал, которого Пирогов видел в ресторане гостиницы <Европа>, был не кто иной, как Кирьяков.

Хлапонина обрадовалась было приходу Кирьякова, думая, что он проявил в отношении их с мужем высшую степень начальственной любезности, - привез лично жалованье, о котором она писала.

Но Кирьяков с первых же слов сказал, что он сделал распоряжение со своей стороны, однако не ручается за успех, так как не только в 17-й артиллерийской бригаде, но и в 17-й пехотной дивизии теперь уже новое начальство <благодаря этому подлому ветеринару Меншикову>.

- Мне пришлось передать свою дивизию генералу Веселитскому, - сказал он шумно и злобно, - пусть попробует послужить с этой мумией Веселитский, а я получил назначение в Киев, куда и направляюсь теперь... готовить для Меншикова на убой новую дивизию, резервную.

- Что же, Киев - прекрасный город, - чтобы утешить его, сказала Хлапонина.

- Вы находите?.. Вы знаете Киев, Елизавета Михайловна? - живо спросил ее Кирьяков. - Вы там живали?

- Я однажды провела в Киеве недели две, но это было уже давно...

- <Давно>! Что же такое для вас <давно>? - усмехнулся, любуясь ею, Кирьяков, а сам Хлапонин, обыкновенно весьма молчаливый, сказал вдруг, глядя на него сосредоточенно:

- Киев - безопасный город...

Он похудел и стал казаться старше лет на шесть, на семь. Почему-то совсем перестал улыбаться. Пристальными, как у детей, и большими сделались глаза. Голова дергалась вперед, точно он подмигивал собеседнику.

- Да, разумеется, безопасный, - поддержала мужа Хлапонина, - совсем не то, что Севастополь.

- А если австрийцы вздумают наступать на Киев через Подолию? - усмехнулся Кирьяков.

- Неужели этого кто-нибудь ожидает? - испуганно спросила Хлапонина.

- Все может случиться... при таких главнокомандующих, как Меншиков!

- А что... капитан Ергомышев... он жив? - вдруг спросил Хлапонин.

- Капитан Ергомышев? - несколько удивился этому вопросу Кирьяков. - Он ведь был очень контужен тогда, при взрыве третьего бастиона... Нет, он жив-то жив, только останется, мне так говорили, полным инвалидом.

- Полным инвалидом, - повторил Хлапонин и подмигнул раза три подряд, так что Елизавета Михайловна поспешила перевести разговор снова на Киев.

Кирьяков пришел вечером, перед заходом солнца, но в Крыму сумерки недолги, и когда они сгустились до того, что Елизавета Михайловна хотела уже зажигать свечу, гость поднялся и начал прощаться.

Конечно, он пожелал Хлапонину скорейшего выздоровления, чтобы снова принять свою батарею и быть ее молодцом-командиром по-прежнему; тот в ответ на это несколько раз поклонился очень серьезно с виду, но совершенно безучастно к его словам по существу.

Хлапонина сочла нужным проводить гостя-генерала через темную прихожую к выходной двери, но там он шепнул ей:

- Я хотел бы сказать вам несколько слов, можно?

И она поняла это так, что эти несколько слов относятся к служебному положению ее мужа, о чем неудобно, быть может, было говорить при нем.

Она накинула на голову теплую шаль и вышла из дома во двор. Кирьяков же, взяв ее под руку, провел ее несколько дальше, на улицу, в этой части города нелюдную, и, воровато оглянувшись по сторонам, вдруг сжал обе ее руки в кистях, говоря с неожиданным для нее волнением:

- Елизавета Михайловна! О вас я думаю все последнее время! Только о вас, больше ни о ком и ни о чем не могу думать, поверьте!

Хлапонина сказала:

- Пустите же все-таки мои руки!

Но он продолжал держать их крепко, говоря при этом, если и не совсем уверенно, то, видимо, обдуманно заранее:

- Давайте будем откровенны, будем смотреть на вещи прямо! Дмитрий Дмитрич теперь волею судеб калека! Простите меня за жестокое слово, но что делать, - это, к сожалению, правда... Он не поправится, так же как Ергомышев, - я думаю, вы уже убедились в этом. Приходится примириться с этим - божья воля... Но вопрос, который меня очень больно тревожит: что же вам делать дальше?

- Пустите мои руки! Вы мне их давите! - сказала она, еле сдерживаясь.

- Разве давлю? Простите великодушно!

Он разжал свои пальцы, но придержал ее за концы шали, видя, что она хочет уйти.

- Дорогая моя, я не договорил, останьтесь еще на минуту!.. Что вас ожидает дальше? Конечно, мужу дадут пенсию, но, во-первых, когда еще это будет, а во-вторых, что это будет за пенсия! Ведь вы на нее не в состоянии будете прожить! А между тем я хотел бы вам предложить вот что: поедемте вместе в Киев!

- Что-о? - чрезвычайно удивилась она.

- Да, очень просто, все втроем: я, вы, Дмитрий Дмитрич... Может быть, мне даже удастся устроить его у себя адъютантом.

- Адъютантом? - еще более удивилась Елизавета Михайловна. - Это вы говорите о том времени, когда он совершенно поправится? Или я ничего не понимаю!

- Поправится он едва ли, но ведь это не так важно, поверьте: он будет числиться для того, чтобы получать жалованье, а нести службу будут, конечно, другие...

- Это что-то незаконное, что вы говорите...

- Дорогая моя, у меня достаточно будет власти, чтобы это маленькое беззаконие сделать вполне законным. Наконец, ведь есть просто письменные работы, чисто канцелярские, - их можете вести даже и вы вместо вашего мужа, а Дмитрий Дмитрич будет их только подписывать.

- То есть, другими словами, вы, кажется, хотите, чтобы я была вашим адъютантом? - отшатнулась она.

- Нет-нет! Это я только к слову! - заторопился он. - Никакой надобности не будет вам заниматься дивизионной письменностью! Это тем более очень скучная материя! Я просто хочу сказать вам: поедемте со мной в Киев, а там я берусь устроить вашу с Дмитрием Дмитриевичем жизнь...

- Каким же все-таки образом устроить?

- Ах, боже мой! Зачем же так много говорить об этом?.. Вы знаете ведь, что я - вдовец, одинок, содержание получаю и буду получать большое...

- И поэтому желаете тратить часть его на меня? - перебила она задыхаясь.

- Почему же часть? - не смутился ее восклицанием Кирьяков. - Вы мне очень дороги, и я для вас ничего не пожалею!

- Как вам не стыдно говорить то, что вы мне говорите! - возмущенно выкрикнула Хлапонина.

Но Кирьяков был не из тех, которые смущаются, что бы им ни говорила женщина.

Он сказал ей:

- Вы меня, кажется, совершенно превратно поняли, Елизавета Михайловна!

- Я не девочка, чтобы вас не понять... Счастливой дороги!

Она повернулась было, чтобы уйти поспешно к себе, но он держал оба конца ее шали.

- Пустите! - крикнула она.

Он оглянулся вправо, влево, - никого не было поблизости.

- Странно, - приблизил он к ней лицо. - Почему же вы не хотите, чтобы я вместе с вами заботился о вашем муже? В Киеве университет, там есть профессора медицины... Вот один из них, Гюббенет, приехал в Севастополь. Благодаря моему положению там, в Киеве, весь медицинский факультет был бы к вашим услугам... Ему доставили бы лучший уход... Например, может быть, ему нужны ванны...

Хлапонина с силой потянула к себе концы шали, но он продолжал, как бы не замечая этого:

- Наконец, наука, медицина, она, разумеется, идет вперед, она не стоит на месте. Мы могли бы обратиться к лучшим врачам Берлина за советом, как нам лечить нашего дорогого больного...

Больше вынести Хлапонина не могла; правая рука ее, высвободившись из-под шали, вздернулась кверху как-то сама собою и наотмашь ударила искусителя по щеке.

От неожиданности Кирьяков выпустил шаль. Мгновенно отпрянув, Хлапонина бросилась от него бегом к себе.

Когда она вошла в комнату к мужу, там уже горела свечка, зажженная денщиком Арсентием. Освещенные скромным огоньком свечки, навстречу ей поднялись по-детски пристальные, вопросительные глаза Дмитрия Дмитриевича.

У нее очень билось сердце, и, пожалуй, только затем, чтобы его успокоить, чтобы не колотилось оно так, сжимаясь до боли, она крепко обняла мужа, прижалась к нему всею грудью и, не отрываясь и плача, начала целовать его глаза.

- Что ты, Лизанька? Что с тобою? Зачем плачешь? - очень обеспокоился Дмитрий Дмитриевич.

- Пустяки... Ничего... Так... - прошептала она и прижалась к нему еще крепче, как будто боялась, что этот, который остался там, на улице, вернется сюда и оторвет ее от мужа, употребив для этого всю свою власть начальника резервной дивизии.

Глава девятая

ПРЫЖОК В ТИШИНУ

Бывает иногда так, что нас поражает в совершенно случайно встреченном человеке какое-то неопределимое, но сильнейшее сходство с другим, очень хорошо нам известным, хотя мы и знаем при этом, что никакого решительно, даже отдаленнейшего родства между ними нет и быть не может.

Это совсем не относится к так называемым типичным лицам для того или иного народа. Конечно, китаец похож на другого китайца, негр на другого негра, калмык на другого калмыка. Нет, иногда, как внезапное озарение, блеснет сходство между людьми, внешне даже далекими друг от друга по типу, - сходство в манере глядеть, говорить, улыбаться, смеяться, сердиться, делать те или иные жесты. Это явление отмечается больше всего художниками и детьми; однако и врачи, профессия которых заставляет их быть особенно наблюдательными, бывают иногда способны находить у людей сходство там, где поверхностный глаз его не схватывает.

Так Пирогов, когда пришла к нему Хлапонина с убедительной просьбой осмотреть ее контуженного мужа, поражен был каким-то неуловимым сходством между нею и своей молодой женой, оставленной им в Петербурге вместе с двумя маленькими детьми от первой жены, умершей родами.

Он поселился в Симферополе не у сестер, а в гостинице <Золотой якорь>, в дрянненьком номере, очищенном для него усилиями полиции. И когда в этом номере появилась Хлапонина, он, хотя и усталый от поездки по лазаретам с несколькими тысячами больных и раненых, все-таки не отказал ей исключительно ввиду этого странного сходства, усмотренного им, хотя жена его была шатенка, Хлапонина же блондинка и гораздо выше ростом, чем его жена.

А так как перед приходом Хлапониной писал письмо жене о том, что делает в Симферополе, то и в разговоре с Елизаветой Михайловной, пока они ехали, он как бы продолжал писать, или, точнее, диктовать, кому-то это длинное письмо, и от него Хлапонина узнала, что он нашел в лазаретах и в общине сестер и каковы, по его мнению, губернатор Адлерберг и председатель казенной палаты Княжевич.

Когда же доехали, он сказал ей шутливо, оглядев домишко, в котором она жила:

- По сравнению с моим гнусным номером - это целый дворец! Эх, пожить бы в таком хотя бы денька два, да лиха беда - надо в Карасубазар ехать, а оттуда в Феодосию, где, говорят, тоже полторы тысячи больных и раненых...

Очень внимательно осмотрел он Дмитрия Дмитриевича, и Хлапонина заметила, что ее муж, обычно такой апатичный, оживился при виде Пирогова: бодрее держался, складнее отвечал на вопросы... Это ее так изумило, что она сказала Пирогову:

- Вы его на моих глазах лечите уже одним своим видом!

- Ага! Прекрасно! - очень радостно подхватил это ее замечание Пирогов, даже пальцами щелкнул, потому что сказано это было ею точь-в-точь так, как сказала бы его жена. - В таком случае у меня готов для вашего больного рецепт! Попробуйте-ка увезти его отсюда!

- Увезти? Куда же именно? - удивилась она. - В Киев?

Это вырвалось у нее внезапно, - она даже и сама не знала, как и зачем.

- В Киев? - повторил Пирогов. - Нет, не нужно ни в Киев, ни в какой другой город. Лучше бы всего вам отвезти его куда-нибудь в деревню, где он мог бы видеть и новых для себя людей и где было бы тихо... А здесь и тишины необходимой ему нет и людей новых для себя он не видит, - живет поневоле затворником. Раз вы сами, как мне говорили, работали в госпитале в Севастополе...

- Ну, сколько же я дней там пробыла! - перебила его Хлапонина застыдившись.

- Все равно, сколько именно, но раз вы там работали, мы можем говорить с вами, как коллеги. Самый опасный для вашего мужа первый период прошел благополучно? - Прошел. Ни обмороков, ни рвоты, ни прочих тяжелых явлений не наблюдается... Что же наблюдается? - Расстройство движений, расстройство речи; ну, еще там кое-что менее важное, как головные боли иногда... Может вся эта неприятность исчезнуть из вашего житейского обихода? - Помилуйте, коллега, разумеется, может! Мыслительный процесс нашего больного только замедлен, но он происходит так же, как и у нас с вами. Ведь самое вещество мозга при контузии не пострадало, значит им вполне можно овладеть снова... У вас есть какие-нибудь родственники и где именно?

- У меня есть брат, - он адъюнкт-профессором в Московском университете, - сказала Хлапонина.

- А-а! В Московском! Очень приятно моему сердцу слышать это... Кстати, Московский университет готовится к своему юбилею: двенадцатого января столетие будет праздновать, - сотый Татьянин день! Жаль, что не могу туда попасть на этот день, очень жаль... Но Москва для нашего больного пока не подходит так же, как и Киев. Его бы в деревню. Где ваша родовая вотчина?

- У меня нет никакой вотчины.

- Вот как!.. Вы городская, значит... А у вашего мужа?

Дмитрий Дмитриевич сидел тут же и слушал, что говорил знаменитый хирург, очень внимательно с виду, но Елизавета Михайловна знала, как туго, с каким трудом и запозданием доходило до его сознания то, что говорилось хотя бы и о нем самом; поэтому она ответила за него:

- У моего мужа тоже нет вотчины.

- Значит, вы оба безземельные... Та-ак-с! Ну, может быть, какие-нибудь родственники или даже хорошие знакомые ваши имеют возможность вас приютить на время в деревне, а?

- Деревня... А дядя мой? - вопросительно поглядел на жену Дмитрий Дмитриевич, и она сказала Пирогову:

- У мужа есть дядя, - он помещик, небогатый, из малодушных... Бывший его опекун, - но ведь вы знаете, как часто поступают эти опекуны?

- До того опекают, что дотла сжигают? - с усмешечкой отозвался Пирогов.

- Вот именно так и вышло, что дядя опекал, опекал племянника, и в результате как-то так получилось, что оставил его ни при чем. Когда он вышел из корпуса, оказалось, что все отцовское стало уже дядиным...

- Привыкло к нему! - качнул лысой головой Пирогов. - Но все-таки он как, этот дядя? Вы бы послали ему письмо, а? Может быть, раненого воина-племянника он и принял бы на время, тем более что теперь, зимою, сам-то он, пожалуй, живет где-нибудь в городе, а дом его в деревне все равно пустует... Далеко это отсюда?

- В Курской губернии, в Белгородском уезде...

- А-а! Далеченько!.. Но все-таки, Белгородский уезд ведь это на границе с Харьковской губернией. Так что вам, значит, надо проехать Перекоп, Берислав, Екатеринослав, Харьков - и вот вы попадете в тишину... Снега выше пояса там теперь - хорошо! Бесподобно!.. На четверке цугом или на тройке с колокольчиком по снегам, а? Замечательно! Гораздо лучше, чем тащиться по грязи в Феодосию...

Говоря это с виду шутливо, Пирогов в то же время оценивающе вглядывался в Хлапонина и совершенно неожиданно для Елизаветы Михайловны закончил:

- Ничего! Вынесет! Ручаюсь за то, что хуже ему не будет: довезете его благополучно... Ведь все самое скверное давно уже прошло, - вынесет переезд. Если, конечно, только получите от этого дяди подходящий ответ, - с богом!

Он поднялся и начал прощаться. Елизавета Михайловна благодарно, восторженно глядела на его лоснящуюся мощную плешь во всю почти голову, плешь не меньшую, чем у Кирьякова, но она вспомнила о деньгах своих, приходивших к концу, о жалованье мужа, которого пока не получила, и сказала об этом Пирогову. Тот обещал навести об этом справки, пока он в Симферополе; кроме того, посоветовал ей, куда обратиться, чтобы получить небольшую хотя денежную помощь из отпущенных именно на этот предмет сумм.

Он оставил Хлапонину обрадованной чрезвычайно. Надежды ее оправдались так блестяще, что даже больной муж ее на несколько по крайней мере минут после ухода Пирогова стал уже ей казаться совершенно здоровым, прежним Митей, с которым можно говорить о чем угодно. И она, возбужденно обнимая его, говорила ему о той <бесподобной>, <замечательной> поездке к дяде, которая совершенно воскресит его снегами, родными снегами по пояс, тройками, колокольчиками под дугой, старым деревенским домом с антресолями, тишиною, главное - тишиною...

Она ожидала и со стороны мужа подъема, оживления, может быть даже улыбки, как отклика на свою большую радость; однако он отнесся и к рецепту Пирогова так же безучастно, как и ко всем прочим рецептам других врачей, хотя понимал, путешествие к дяде Василью Матвеевичу Хлапонину должно быть очень длинным, значит представил это и, кроме того, сказал задумчиво и с паузами:

- Ухабы... косогоры... раскаты...

Елизавета Михайловна видела, с какими усилиями припоминал он самые обыкновенные слова, но вместе с тем она знала, что эти именно три слова он припомнил только теперь, после визита Пирогова, так что ей казалось, что знаменитый хирург прав, что муж ее за время дороги, поневоле столкнувшись снова с тою жизнью, которой жил до своей ужасной контузии, припомнит и уже не забудет больше все необходимое множество русских понятий, но, с другой стороны, эти ухабы, косогоры и раскаты, на которых так часто опрокидываются сани, способны были, конечно, вызвать сотрясение мозга и у здоровых людей, а не только вылечить от сотрясения больного.

Ночь она провела почти без сна, - так много нахлынуло новых и неразрешимых вопросов. Прежде всего, конечно, и уехать им из Симферополя было нельзя, пока Дмитрий Дмитриевич не получит от своего начальства отпуск на продолжительное лечение вдали от своей батареи; затем совершенно неизвестно было, примет ли их Хлапонин-дядя; нужно было послать ему эстафету, а не письмо, и просить его ответить тоже эстафетой; наконец, представлялись разные другие возможности - усадьбы других помещиков поближе к Крыму или тишайшие захолустные уездные города, утопающие в снежных сугробах, в степях Новороссии...

Представлялось вдруг, что вот в российской снежной пустыне вследствие какого-нибудь неприятного происшествия придется им идти пешком до ближайшей деревни, немного, версты три-четыре, а Дмитрий Дмитриевич и по комнате плохо ходит, волочит правую ногу, - как же будет он идти по снегу, в тяжелой шубе и так далеко - три-четыре версты?

К утру от радости, принесенной Пироговым, не осталось почти ничего. Денщик Арсентий был старый солдат, удивлявший Хлапонину тем, что мог делать по хозяйству решительно все что угодно, так что казалось ей - оставь его на необитаемом острове, он и там сейчас же проявит свою домовитость и укладливость и устроится в лучшем виде. С ним она привыкла советоваться по всем вопросам хозяйства, вполне признавая его авторитет; ему же утром она рассказала и о поездке, которую прописал ее мужу Пирогов, прибавив, конечно, что Пирогов считается на всю Россию один, что нет более знаменитого врача, чем он.

Арсентий, человек приземистый, плотный, широкоплечий, с сединою в бурых усах, выслушал ее довольно угрюмо и, когда она кончила, спросил неожиданно:

- А голову к тулову он, барыня, Пирогов этот, пришить может?

- Голову к тулову? - переспросила она, не поняв. - Какую голову?

- Оторвавшую снарядом, - как это мне видать приходилось... Вот где тулово лежит, а голова напрочь, и шагов на десять она отлетела... Она всем целая, смотреться, голова эта, и даже глаза на тебя глядят, аж страшно, - и вот бы, думаешь, если бы пришить ее на место, с какого ее оторвало!

- Я тебя о деле спрашиваю, а ты мне какую-то чепуху несешь, - поморщилась Елизавета Михайловна.

- Да ведь и я, барыня, о деле, - не смутился Арсентий. - Хотя бы он и Пирогов, а ведь голову до туловища не пришьет, - не бог, одним словом... Уехать отсюда - это, конечно, все можно сделать, воля ваша, а как обернется потом, кто ж его знает... Говорится: <Жениться-то шутя, да кабы не взять шута...> - так и это.

Елизавета Михайловна должна была согласиться про себя, что и сама она думает то же.

Все свои сомнения насчет дальнейшей поездки выложила она в этот же день Пирогову, придя к нему опять в <Золотой якорь>, и на все сомнения эти он отозвался широкой улыбкой:

- Всякое почти лекарство, какое мы, врачи, прописываем больным, ядовито, коллега! Дело только в дозе и ни в чем другом... Если вы обыкновенной, полезнейшей поваренной соли съедите сразу целый фунт; вы отравитесь и умрете, да, да, не удивляйтесь, пожалуйста! Чем гомеопатия отличается от аллопатии? Только дозой лекарства, а лекарства ведь одни и те же. Но в конце концов я не аллопат и не гомеопат, а хирург. Мои действия решительны, а вынуждает меня к ним явная необходимость. Явная, - понимаете, коллега? Так я поступил и в вашем случае: мне этот выход - этакий, знаете ли, прыжок в тишину - кажется спасительным для вашего мужа, несмотря даже и на то, что дорога к тишине идет через буераки, овраги, ухабы, гм, татарские все слова, как будто до татар на Руси никаких ям на дорогах и не бывало!.. Да, так вот, несмотря даже и на то, что от всех этих прелестей и здоровый человек сотрясение мозга может получить, как совершенно правильно изволили вы заметить, коллега... Далеченько, разумеется, ехать в Курскую губернию из Симферополя, но что же, если нет ничего подходящего ближе? Впрочем, с одной стороны, может быть, если хорошенько поищите, найдете какое-нибудь тихое пристанище и гораздо ближе, а с другой - ведь никто не понуждает вас скакать по-фельдъегерски, да едва ли у вас и будет такая возможность. Наконец, везде, где будет удобно или необходимо, можете ведь вы остановиться, чтобы дать вашему больному отдохнуть от дороги... Что же касается медицинского свидетельства, что вашему мужу требуется трехмесячный отпуск для восстановления своего здоровья, то я вам сейчас же состряпаю.

- И вы полагаете, что через три месяца муж может выздороветь? - ошеломленная радостью, едва выговорила Елизавета Михайловна.

- Имею смелость быть в этом уверенным, - весело ответил ей Пирогов, и после этого ответа полнейшими пустяками показались ей все ночные сомнения и страхи, и здесь, в дрянненьком номере гостиницы, где писалось Пироговым размашистым почерком на четвертушке шершавой бумаги медицинское свидетельство, была окончательно решена ее поездка на север, в снега по пояс.

III

Елизавета Михайловна помнила тот свой ужас, когда она в первый раз увидела раненого и контуженного мужа и его открытые, но совершенно незрячие, страшные глаза, вроде тех глаз, которые видел Арсентий у голов, оторванных осколками снарядов, точно отрезанных мгновенно ударом лезвия на гильотине.

Полное беспамятство мужа, во время которого даже приставленная к самым глазам его свечка не заставляла их мигать, тянулось долго, и никто из врачей тогда не решался ее обнадеживать.