Чтение 48–й страницы книги ~ИСТИНА~

- Простите, Александр Дмитриевич, - удивился Корнеев, - вы
подозреваете Лунева?

- Да, Алексей Петрович, да.

- Но у него безукоризненная биография, никаких подозрительных
связей...

- И тем не менее... спасибо за помощь вам. Остальные вопросы решите с
Казариновым. Вы свободны, товарищи.

В кабинете Казаринова Корнеев распустил узел галстука, расстегнул
воротничок.

- Слушай, Евгений Николаевич, - полковник удобнее устроился у стола,
- поведай-ка мне, что у тебя есть.

- Алексей Петрович, пока только наметки, но есть предположение, что
Лунев в 1943 году был завербован в Гродно резидентом <Зондерштаба-Р>,
капитаном Рискевичем, выдал оперативную группу из центра. Боясь
разоблачения, убил писателя Игоря Бурмина и бывшего полицая Сичкаря.

- Ого, - Корнеев присвистнул, - у вас есть предположение о его связях
со спецслужбами Запада?

- Только наметки.

- В чем это выражается?

- Бурмин и Сичкарь убиты из пистолета <Намбу> последней марки.

- Это ни о чем не говорит. Лунев часто ездит за границу... Теперь
давайте пофантазируем, что он приобрел там пистолет. Просто так, для себя.
Есть же такие любители.

- Вы думаете, Алексей Петрович, Лунев сделал все это, боясь
разоблачения?

- Я не стал бы строить все эти предположения, если бы не утечка
информации.

- Видимо, придется поработать вместе.

- Хорошо, - Корнеев встал, - наша служба окажет вам любую помощь.

Корнеев ушел, а Казаринов достал стандартную папку с надписью <Дело>
на обложке, вписал фамилию Лунев Б. Д. и номера статей 64, 102 УК РСФСР.

Лунев проснулся ночью от странного ощущения, будто в комнате кто-то
есть. Он открыл глаза и начал всматриваться в темноту. В открытое окно
глядела звезда. Она пристроилась ровно в углу оконной рамы, нестерпимо
яркая и далекая. И ему стало как-то не по себе от ее почти белого
холодного света.

Лунев встал, не зажигая огня, нащупал сигареты и вышел на маленькую
террасу. Опустился в кресло-качалку, которое когда-то привез из Будапешта.

Что же случилось? С чего он вдруг так разволновался? Всего неделя
осталась. Потом поездка в Софию и... Лунев затянулся сигаретой зло и
глубоко. Разве хотел он этого? Ну, Сичкарь - сволочь, черт с ним. Он-то
помнит, как этот полицай, спекулянт вонючий лез к Граджине. Помнит. А вот
Бурмин... Ну что не сиделось человеку? Писал бы да фильмы делал. Так нет,
полез в документы, начал в архивах копаться. Вот и пришлось его убрать. Он
убил его, нет, не он, а второй человек, родившийся в нем в сорок третьем
году. Убил потому, что не было выхода.

Лунев понял, что убьет писателя, когда встретил Бурмина у станции
техобслуживания.

Бурмин посмотрел на него настороженно и холодно, не подал руки,
говорил отрывисто и сухо. И Борис Дмитриевич понял, что эта поездка в
Гродно что-то подсказала Бурмину. Понял, и на душе у него стало скверно и
муторно.

Два месяца назад на своем дачном участке он нашел сверток, в котором
лежал пистолет, глушитель и патроны. Он сам просил их сюда доставить.
Опасность почувствовал интуитивно, как только этот болван Брозуль привез к
нему Бурмина.

В тот первый день все было прекрасно. Подвиги вспоминали, коньяк
пили, чокались. Говорили красивые слова, хотя он никогда не любил
распространяться о своем партизанском прошлом.

Еще давно, в институте, его попросили выступить на вечере в День
Победы. Он посмотрел в глаза профоргу и сказал:

- Неужели ты не понимаешь, что я не имею на это права?

С тех пор вся его жизнь была подернута неким флером таинственности.

Он никогда не носил ни колодок, ни наград. Не хотел привлекать к себе
внимание. Зная, как строго проверяют тех, кто идет на загранработу, он
всячески отказывался от нее. Хотя понимал, что раскопать его прошлое будет
нелегко.

Да, собственно, что случилось-то в этом прошлом? Один раз всего
испугался. А кто не испугался бы, когда к тебе прямо в комнату смерть
приходит?!

Тот день он помнит всю жизнь. Красавчика этого Рискевича. Многое
забыл, а голову его помнит. Густо набриолиненные волосы с белой дорожкой
пробора.

Испугался он тогда, но все же за пистолетом полез. Вспоминая тот
вечер, вернее, ночь, Лунев по сей день не может вспомнить: зачем ему
пистолет понадобился? Что он хотел с ним делать? В кого стрелять? В себя
или в Рискевича?

Потом, когда Рискевич ушел, он опомнился и понял, что сделал в своей
жизни один верный поступок. Не выдал Брозуля. Сейчас иногда, когда видит
его, основательного, неторопливого, глухая ненависть горло сжимает.
Смотрит на него и думает: <Если бы не я, сгнил бы ты в гестаповском
подвале>.

Когда его, подстреленного, немцы к лесу отвезли, он опять в город
пробрался, пришел к Брозулю. Вместе в отряд ушли.

Нет. Не виноват он был, что эти погибли. Он же один раз оступился.
Всего один раз. А до этого делал все как нужно и после этого тоже.
Раненого командира партизанского соединения Холмова на себе тащил, из боя
его вытащил. Почему же жизнь такая несправедливая? Он и работал хорошо.
Орден получил. Все делал на благо Отечеству. Сам вину свою искупил. Сам.
Зачем же они его нашли? Почему несправедливо так? Сколько людей погибло, а
Рискевич этот жив.

Он его сразу узнал, когда тот вошел в его номер в Вене. А какой
счастливый день был, всего пять лет назад. Но, кажется, что целое
тысячелетие прошло.

Лунев опять закурил, затягивался глубоко и жадно, как тридцатого июня
сорок первого, когда они, стрелки-спортсмены, приехавшие на соревнования в
Гродно, вместе с красноармейцами отбивали атаку немцев. Лучше бы убили его
тогда. Лучше бы убили.

Пять лет назад он приехал на конгресс в Вену. Все складывалось как
нельзя лучше. Его, переводчицу и еще двоих поселили отдельно от всей
делегации в роскошном отеле на Оперкринг.

Марина, прелестная синеглазая переводчица, сказала, что им немыслимо
повезло, такое случается только раз в жизни. Действительно, отель был
хорош. Такие он раньше только в кино видел. Маленький, уютный, в котором
старина сочеталась с современным комфортом.

На стене в вестибюле висела доска с перечислением имен великих людей,
когда-то проживавших здесь.

Портье, подавая ключ, сказал:

- Возможно, мой господин, когда ваши достижения в науке станут
всемирно известны, мы с удовольствием впишем сюда и ваше имя.

Вена в мае, ну что может быть лучше! Очарование <Внутреннего города>
с его чередованием старых узеньких улочек и элегантных Кертенерштрассе
Грабен и Шток ин Айзен. А кафе на Ринге, а зелень садов и скверов! Дунай,
господи, как было хорошо, тем более что у него с Мариной началось то, что
один его приятель называл <черемухой>. Каждое утро он просыпался с
радостным чувством и ожиданием встречи с Веной и женщиной, которая
стремительно врывалась в его жизнь.

Все это случилось на третий день. После обеда раздался стук в дверь,
и в номер вошел все тот же Рискевич, только совершенно седой.

Он предостерегающе поднял руку, улыбнулся и сел в кресло.

- Что, пан Големба, я буду называть вас так, забываете старых друзей?

- Что вам нужно?

Рискевич улыбнулся, достал из кейса магнитофон, нажал кнопку.

И он услышал свой голос, срывающийся от страха, слова свои жалкие
услышал, свое трусливое согласие вспомнил.

Ну почему же мир так устроен? Один раз он предал. Один раз. Не из-за
корысти. Нет. Жизнь свою спасал. Разве это нельзя взять в расчет? Он бы
умер, и они все равно погибли бы. А так он выжил. Нет, он не хотел ничьей
смерти, только хотел, чтобы ему дали возможность жить!

В Деблинге, северном районе Вены, в особняке, укрывшемся за живой
изгородью, он все подписал, взял деньги. А потом в Москве получил все
положенные шпиону вещи. Разложив их на столе, долго рассматривал,
вспоминал точно такие же, виденные в телепередаче и на журнальных снимках.

Все это вспомнил этой ночью Борис Лунев. Он сидел на террасе своего
маленького дома, в пятидесяти километрах от Москвы.

Много лет он искал ответ на вопрос: виновен или не виновен? И много
лет отвечал, что нет. И жизнь его мало походила на жизнь оступившегося
человека. Только один раз он допустил слабость, стал предателем. Но зато
потом всю жизнь был сильным. Потому что много лет подряд ему нужно было
защищать себя в своих собственных глазах...

Отрывок из книги Бурмина.

<Стерлась граница между ночью и днем. Светомаскировка в кабинете

плотно закрыла окна, и круглые сутки горела на столе лампа под белым

матовым колпаком.

Замнаркома сидел, тяжело привалившись к столешнице, и, казалось,