возвращаются и мы сами вместе с ними и что мы уже существовали
бесконечное число раз и все вещи вместе с нами.
чудовищно великий год: он должен, подобно песочным часам, вечно
сызнова поворачиваться, чтобы течь сызнова и опять становиться
пустым, --
малом, -- так что и мы сами, в каждый великий год, похожи сами
на себя, в большом и малом.
смотри, мы знаем также, как стал бы ты тогда говорить к самому
себе; но звери твои просят тебя не умирать еще.
блаженства: ибо великая тяжесть и уныние были бы сняты с тебя,
о самый терпеливый!
мгновение я буду ничем. Души так же смертны, как и тела.
возвратится, -- она опять создаст меня! Я сам принадлежу к
причинам вечного возвращения.
орлом, с этой змеею -- не к новой жизни, не к
лучшей жизни, не к жизни, похожей на прежнюю:
большом и малом, чтобы снова учить о вечном возвращении всех
вещей,
человека, чтобы опять возвещать людям о сверхчеловеке.
моя вечная судьба,-- как провозвестник, погибаю я!
-- кончается закат Заратустры". --
ответил что-нибудь им; но Заратустра не слышал, что они
умолкли. Он лежал тихо, с закрытыми глазами, как спящий, хотя и
не спал: ибо он разговаривал в это время с своею душой. Змея же
и орел, видя его таким молчаливым, почтили великую тишину
вокруг него и удалились осторожно.
"когда-нибудь" и "прежде", и водить свои хороводы над всеми
"здесь", "там" и "туда".
от тебя пыль, пауков и сумерки.
закоулков и убедил тебя стоять обнаженной пред очами солнца.
море; все тучи прогнал я оттуда, я задушил даже душителя,
называемого "грехом".
говорить Да, как говорит Да отверстое небо; теперь ты тиха, как
свет, и спокойно проходишь чрез бури отрицания.
несозданным -- и кому еще, как тебе, ведома радость будущего?
приходит, как червоточина, а великому, любящему презрению,
которое больше всего любит там, где оно больше всего презирает.
основания притягивала к себе, -- подобно солнцу, убеждающему
даже море подняться на его высоту.
коленопреклонение и раболепство; я сам дал тебе имя "избегание
бед" и "судьба".
я назвал тебя "судьбою", "пространством пространств",
"пуповиной времени" и "лазоревым колоколом".
новые вина и даже все незапамятно старые, крепкие вина
мудрости.
ночь, и всякое молчание, и всякое томление -- ты вырастала
предо мной, как виноградная лоза.
лоза со вздутыми сосцами и плотными темно-золотистыми
гроздьями, --
избытка и стыдясь еще своего ожидания.
любящей, более объемлющей и более обширной! Где же будущее и
прошедшее были бы ближе друг к другу, как не у тебя?
-- а теперь! Теперь говоришь ты мне, улыбаясь, полная тоски:
"Кто же из нас должен благодарить? --
Дарить -- не есть ли потребность? Брать -- не есть ли
сострадание?"
богатство само простирает теперь тоскующие руки!
тоска от чрезмерного избытка смотрит из смеющегося неба твоих
очей!
и не обливаться слезами? Сами ангелы обливаются слезами от
чрезмерной доброты твоей улыбки.
плакать: и все-таки, о душа моя, твоя улыбка жаждет слез и твои
дрожащие уста рыданий.
обвинение?" Так говоришь ты сама себе, и потому хочешь ты, о
душа моя, лучше улыбаться, чем изливать в слезах свое
страдание, --
своего и от тоски виноградника по виноградарю и ножу его!
тоску, то ты должна петь, о душа моя! -- Смотри, я сам
улыбаюсь, предложивший тебе петь:
прислушаться к твоему томлению, --
золотое чудо, вокруг золота которого кружатся все хорошие,
дурные, удивительные вещи, --
легкие удивительные ноги, чтобы бежать по голубым тропам --
его; но это -- виноградарь, ожидающий с алмазным ножом, --
только будущие песни найдут ему имя! И поистине, уже благоухает
твое дыхание будущими песнями, --
глубоких, звонких колодцев-утешителей, уже отдыхает твоя тоска
в блаженстве будущих песен! --
руки мои опустели для тебя: в том, что я велел тебе
петь, был последний мой дар!
из нас должен теперь -- благодарить? -- Но лучше: пой мне, пой,
о душа моя! И предоставь мне благодарить! --
в ночи глаз твоих -- сердце мое замерло от этой неги:
ночных, точно качалка, ныряющий, и всплывающий, и все снова и
снова кивающий челн золотой!
качально улыбчивый, дымчатый, вспыльчивый взор:
уже закачалась нога моя в приступе танца. --
внемля: ведь уши танцора -- в цыпочках его!
лету зашипевшие змейки волос вдруг взлетевших твоих!
стояла уже, обернувшись слегка, и глаза были полны желаний.