ничего не меняет... Но настоящей-то музыке, чтобы соответствовать миру,
следует не извлекать из природы лакомые звуки, а быть честной и всеми
звуками, пусть и страшными, пусть и кощунственными, потчевать людей,
терзать их души правдой жизни. Дал ли наш век новую музыку? Нет. Да, она
нервнее и злее сочинений прошлого. Но вся она - и с джазовыми открытиями,
и с атональным направлением, и с находками поп-артистов, и прочим, и
прочим, - вся она та же самая традиционная музыка, только что с заплатами
и надставленными рукавами. Вся она - частность и условность!
претендует на некую всеобщность? И вы создали систему всеобщих звуков?
необходимые для истинной музыки звуки есть внутри каждого из нас. И они
так же богаты и верны по сравнению со звуками внешними, как богаты и верны
наши мысли и чувства по сравнению со словами и жестами.
людям нужна и какая музыка, в конце концов, возникнет для них. И он,
Николай Борисович, точно не знает, хотя о многом догадывается и многое
предчувствует. Вот он и открыл, что нужно писать такую музыку, какая будет
звучать лишь внутри каждого из слушателей. Эта музыка никогда не устареет
и в момент исполнения будет точно соответствовать уровню представлений
людей о мире и уровню развития музыки. Естественно, Николай Борисович
имеет в виду лишь слушателей, какие способы его сочинения воспринять и
воссоздать. Сочинения эти нет надобности записывать нотными знаками.
Нотные знаки должны устареть, как устарело крюковое письмо. Никаких знаков
и вообще не надо. Сочинениям необходимы лишь точные словесные обозначения.
Впрочем, потом и слова будут заменены чем-то более совершенным. Главное -
сообщить предполагаемому слушателю идею произведения, а уж он услышит его
своим внутренним существом. Какие его натуре в сию минуту нужны голоса,
мелодии или диссонансы, такие в нем и зазвучат. Ведь и традиционную музыку
каждый человек слышит по-своему. Да и летуча она! Звуки - здесь, и вот уж
их нет, зато остались неудовлетворенные желания. А сочинение Земского
любитель может проиграть сейчас же снова сам, не пользуясь никаким
инструментом. Оттого-то тишизм универсален и всеобщ. С одной стороны, он -
тишина, а с другой стороны - самая что ни на есть истинная внутренняя
музыка с полной свободой выбора мыслей, звуков, чувств.
вещей в формах музыки традиционной. И инструменты использовал знакомые
людям. Чтобы вызвать у слушателей точные ассоциации, а стало быть, и
привычные им голоса. Позже, когда люди освоят музыку Земского, перестанут
бранить ее, пугаться ее, они, возможно, поймут и услышат более сложные его
сочинения, написанные без всяких уступок старым вкусам, а значит, и в себе
откроют нечто высокое, пока неизвестное им.
- Теперь я исполню еще одну вещь. И она для скрипки. То есть тоже
уступка... Но что мне делать, если даже ты не почувствовал мою музыку...
Эта вещь сложнее. Называется она - "Гололед в апреле на площади Коммуны".
В ней три части - "Антициклон", "Лед на асфальте" и "Разбитие стекол
троллейбуса".
его сочинение опять, судя по нервным движениям смычка, отражало
трагические столкновения стихий и судеб. Данилов следил за игрой Земского
в напряжении, силился услышать что-то. Ему вдруг стало казаться, что он
действительно слышит какую-то музыку или хотя бы ночной вой ветра или
шуршанье газетных обрывков, влекомых ветром по замерзшим лужам, а когда
Николай Борисович дошел до третьей части, Данилов закрыл глаза и ясно
представил себе, как прямо перед входом в парк ЦДСА грузовик с молочной
цистерной врезается в бок тринадцатого троллейбуса и стекла бьются.
футляр. - Нет, точно, что-то во мне прозвучало.
возникнуть...
было что-то!
шуршание бумаги, звон стекла, скрип тормозов, но и еще что-то особенное,
музыкальное, тронувшее его душу. И теперь он явно ощущал сочувствие к
водителю разбитого троллейбуса. Но сказать об этом Николаю Борисовичу
Данилов не решался, тот, возможно, полагал вызвать своим сочинением совсем
иные эффекты.
Борисович. - Но потом люди привыкнут к музыке Земского. Хорошо хоть, ты
сразу не ринулся в бой со мной. Это и мне приятно. И тебе делает честь.
как?
Необходимо сообщить зрителям идею. И исполнителям, если в них обнаружится
нужда. Для менее способных к творчеству придется разработать и либретто,
но короткое, как в программке. Потом, думаю, нужда в исполнителях отпадет.
Каждый будет смотреть и слушать балет внутри самого себя. Кто по привычке,
собираясь в театрах, кто у себя дома, вот в этаком кресле, закрыв глаза...
"Лебединого озера" или "Спящей" и дать возможность для трактовок своих
вещей? Трактовок куда более глубоких и личностных, нежели мы имеем теперь.
противопоставление ему Петра Ильича показалось Земскому намеренным, но
только он обиделся.
утих и добавил вяло, словно потеряв интерес к предмету затеянной им
беседы: - Ты, брат Данилов, весь в оковах старой музыки. И разбивать их
пока не намерен. Нравятся они тебе. Это печально, но и понятно. Ты молод,
стал хорошо играть, стал блестяще порой играть, ждешь от старой музыки
многого для себя. И я когда-то был такой, вон там у меня во встроенном
шкафу лежат и призы и дипломы. Я далеко мог пойти. Но сомнения стали
грызть меня, совершенства я жаждал, совершенства! Однако понял, что
совершенства не будет. И тогда мне все стало скучно. Но я не сложил руки.
И победил. В тишизме я и как исполнитель, и как творец, и как мыслитель
найду совершенство. Или уже нашел... А ты играй, играй, звучи, пока
звучишь! Ты пока еще в полете, ты оптимист, ты искатель, и мир для тебя
хорош, ты молодой.
Данилов отругал себя за бестактность, решил молчать. Но любопытен был
Данилов...
Однако его последний поступок говорит о том, что он принял тишизм.
первое слово в букваре, да и то по слогам... А Миша ушел в высшую тишину.
Да что ушел! Прыгнул туда... Или вознесся...
Так, что ли?
меня моя музыка - продолжение жизни. Или ее воплощение. Даже если эта
жизнь и состоит из одних скорбей и грехов. А для слабых натур Мишин прыжок
в тишину - благость...
Федорович Коренев... Так, наверное?
что его пугало, был намерен вести бой. И первым делом - с самим собой... А
когда узнал от меня, что старая музыка рано или поздно должна исчезнуть
или отмереть, он и от этого пришел в ужас, оцепенел, словно на краю
пропасти. Но потом решил - доказать и мне и самому себе, что - нет, что
старая музыка не ошибка и не частность, а что и она может быть великой.
Как и он в ней. А вот не доказал...
ветрен, но жил весело и сыто. Вдруг остановился и словно прозрел. Спросил
себя: "А зачем живу?" Хорошо, что спросил, мне он потому и стал приятен.
Но лучше бы не спрашивал... Взглянул на все глазами открытыми и пришел в
ужас. И от самого себя, и от мира. Себя собрался изменить рывком, да где
уж тут! Решил бунтовать. Этакий мятежник. Чтобы оправдать свое
существование, намерен был в музыке, старой, понятно, устроить чуть ли не
пожар. Или фейерверк. Но почувствовал, что и сам-то как музыкант за годы
веселий потихоньку истлел. Да он и вообще, я тебе скажу, особо одаренным
не был...
музыку, а то скисал... Считал, что в мире никому не нужен, что надо
бросить поганое дело, что он бездарен, что музыка не для него, а ему стоит
сейчас же уйти в шоферы или еще куда. Я смотрел на него и понимал, что
уйдет-то он уйдет, но совсем не в шоферы...
Володихин Дмитрий
Сертаков Виталий
Афанасьев Роман
Андреев Николай
Пехов Алексей