Чтение 48–й страницы книги ~Вторжение в Персей~

же не разговаривает, а мямлит. Дракон доказывал, что лишь у него идеальный
человеческий выговор, вскоре его манере речи будут все подражать,
шепелявость и шипящие не портят, а облагораживают его речь - в них отзвук
полета наперегонки с ветром.

Вообще Бродяга за словом в карман не лез.

- Полечу с условием, что ты больше не будешь кувыркаться в воздухе, -
сказал я.

Лусин свистнул пегаса и пристроился с правого бока дракона, Труб
полетел слева.

Вначале мы шли чинной крылатой тройкой - вроде звездолета между двумя
планетолетами, настолько крупнее своих спутников был Бродяга. При этом
дракон так натужно махал крыльями, будто еле держал равнение.

Труба он ее обманул, но мне показалось, что и вправду Бродяге долго
не снести группового полета.

А затем, неуловимо изменив ритм, он мигом вынесся вперед - до нас
доносились лишь укоризненные крики Труба да обиженное ржанье пегаса.

Дракон летел, как ракета, легко и мощно, он уже не махал крыльями, а
лишь свивал и развивал туловище - судорога пробегала по телу. С тех пор
полет Бродяги и его потомства изучен во всех подробностях, но тогда я
удивился и испугался. В шуме разрезаемого драконом воздуха, точно, было
что-то не так свистящее, как шепеляво-шипящее.

Цепляясь за гребень, чтоб не свалиться, я крикнул - и едва услышал
себя, так был силен поднятый Бродягой ветер:

- Трубу с пегасом за тобой не угнаться. Зачем ты их обижаешь?

Бродяге не пришлось напрягать легкие для ответа:

- Не обижаю, а знакомлю с собою.

- Подождем их, - взмолился я, когда ни ангела, ни пегаса не стало
видно.

- Ждать - долго! - пробормотал он пренебрежительно и, повернув,
помчался с той же быстротой назад.

Когда мы сблизились, над пегасом вздымалось облачко пара да и Труб
был не лучше. Обычно огнедышащие драконы не показывают и трети скорости
Бродяги.

- Хорошо? Плохо? А? - допрашивал меня Лусин.

- Я же сказал тебе - отлично! Но что в тебе осталось от прежнего
неподвижного Мозга-мечтателя, мой резвый Бродяга?

- Все мое - во мне! - похвастался дракон и так дернулся, что я едва
удержался на гребне. Я попросил не выражать радости столь бурно. Он с
увлечением крикнул, не слушая: - И уже не в мечтах, а на деле!

Мирно болтая, мы потихоньку возвращались к драконьему полигону, когда
чуть не произошла катастрофа.

Дракон, до того тихо махавший крыльями, вдруг радостно закричал,
взвился вверх и помчался куда резвее прежнего.

А я не удержался на гребне и полетел вниз. И если бы Труб не
подхватил меня на лету, я наверняка бы разбился о металлическую
поверхность планеты. Ангел бережно опустил меня на почву, рядом опустился
пегас.

Лусин и Труб были белее водяной пены, я тоже не глядел героем. Пегас
злобно ржал и бил копытом. Инстинктивная вражда его народа к драконам
получила новую пищу.

Уносившийся дракон быстро превратился в темную точку.

- Взбесился, что ли? - спросил я.

- Любовь, - оказал Лусин. У него отлегло от сердца, когда он
убедился, что я невредим. И теперь он опять готов был восхищаться любым
поступком дракона. - Удивительное чувство. Ошалел.

- Допускаю, что любовь - чувство удивительное, но еще удивительней,
что из-за его шальной любви должен погибать я. Разве я ему соперник?

Из объяснения Лусина я понял, что в стаде Лусина четыре драконицы, а
Бродяга почувствовал себя настоящим мужчиной.

Он решительно оттеснил других драконов и яростно ухаживает сразу за
четырьмя драконицами, особенной же его привязанностью пользуется белая,
она моложе и кокетливее других. Когда белянка появляется в воздухе,
Бродяга закатывает такие курбеля, что страшно смотреть.

Сейчас в отдалении пролетела пеструха, к той Бродяга похолодней.

- Я рад, что подвернулась пеструха, а не белянка, - сказал я. -
Угрожавшая мне опасность, вижу, была прямо пропорциональна силе его любви.
Но рассей мои недоумения, Лусин. Сколько помню, у твоих драконов
строжайшая моногамия, Андре даже пошутил как-то: "Драконическая верность".

- Любовь, - повторил Лусин, пожимая плечами. - Ужасное чувство.
Бездна непостижимого. Не понять.

Лусин всю жизнь прожил холостяком. Ему, конечно, не понять любви,
даже драконьей.

Минут через десять мы сноса увидели Бродягу. Он промчался мимо,
что-то выкрикнув на лету. За ним тянулся густой шлейф дыма.

- А сейчас он, очевидно, спешит к белянке? - предположил я.

- На Станцию, - оказал Лусин. - Его дежурство. Андре не терпит
опозданий.

Я должен сделать здесь отступление от связного рассказа.

Ни одно мое действие ее вызвало столько нареканий, как перевоплощение
Мозга. Ромеро доказывает, что в этом акте проявилась моя любовь к
гротеску. "Величественный страдалец, могуществом разный богу, вдруг
превратился в нечто ординарное, летающе-пресмыкающееся", - пишет он. Я
протестую против такого толкования моих решений.

Мозг был величествен и совершенен для нас, ибо масштаб его функций
превосходил самые смелые наши мечты о том, на что сами мы способны. Но ему
все мы тоже казались совершенством, ибо телесные наши возможности были для
него недостижимы, а недостижимое всегда величественнее, чем достижимое. Я
не уверен, что в звезде больше совершенства, чем в крохотном муравье.

В поведении Бродяги было не меньше своего, хоть маленького, но
совершенства, чем в действиях управителя мирового пространства. Он был и
там и тут всеобъемлюще и исчерпывающе на своем месте - скорее так.

И еще одно, перед тем как я расстанусь с Третьей планетой.

Тело Астра было перенесено на "Волопас". Здесь он лежал в прозрачном
саркофаге, а неподалеку - та сумка, с которой он нес склянки с
жизнетворящими реактивами. Склянки лабораторий "Волопаса" опустели, их
содержимое Мэри вылила на планету. Я слышал недавно, что на золоте и
свинце этой планеты пробился мох - первая поросль жизни. Лучшего памятника
Астру, чем возбужденная им эпидемия жизни, и пожелать нельзя.

Сам я ни разу не входил в помещение с саркофагом - Астр всегда был со
мной.

Интересующихся подробностями полета к галактам я опять отошлю к
отчету Ромеро.

Там подробно расписано, как "Волопас" отчалил от Третьей планеты и
как больше двух месяцев мы мчались в сверхсветовом пространстве к звезде
Пламенной - вокруг нее вращались почти полтора десятка планет, населенных
галактами, - и как мы страшились, что будем перехвачены крейсерами
разрушителей, и как недалеко от Пламенной нас повстречал звездолет
галактов и приказал выброситься в эйнштейново пространство - у галактов,
как и у людей, сверхсветовые скорости в окрестностях планет запрещены. И
как потом командир корабля галактов предложил мне перейти к нему на борт,
а "Волопасу" продолжать курс в кильватере.

С этого события я и начну свой рассказ.

В планетолет погрузились четверо - Ромеро, Мэри, Лусин и я. Орлана и
Гига мы с собой не взяли, и они, кажется, обрадовались, что не им первым
встречаться с галактами.

Осиме предосторожности галактов казались подозрительными.

- Если будет плохо, сообщить об этом вы не сможете. Но если будет
хорошо, вам дадут информировать меня об этом. Итак, в день, когда я не
услышу голоса адмирала, сообщающего, что вам хорошо, буду знать, что вам
плохо.

- И тогда вы, храбрый Осима, атакуете галактов и уничтожите их
звездолет вместе с нами, - так я вас понял? - спросил Ромеро, усмехаясь.

- Буду действовать по обстоятельствам, - коротко бросил Осима.

На экране планетолета вырастал зеленоватый шар, похожий на крейсера
разрушителей, но меньше их.

Мы падали на звездолет, как на планету, но не успели удариться о
него, как открылся туннель и нас плавно всосало.

Способ причаливания напоминал принятый на наших кораблях, и мы
ожидали, что вскоре очутимся на площади, где швартуются легкие космические
корабли. Вместо этого мы оказались в темноте. Свет вдруг погас во всех
помещениях планетолета.

Незнакомый человеческий голос отчетливо проговорил:

- Не тревожьтесь. У вас обнаружено три процента искусственности.
Когда мы выясним характер ее, вас выпустят.

Я услышал, как Ромеро стукнул тростью о пол.

- Проще бы спросить нас самих, какая у нас искусственность. У меня,
например, кроме восьми зубов, двух сочленений и трех синтетических
сухожилий, замененных еще в молодости, нет ничего искусственного.

- Не проще, - возразил тот же голос. Нас, очевидно, слышали. - О
многих формах своей искусственности вы не догадываетесь.

- У меня легкие - синтетика, - уныло пробормотал Лусин. - Упал с
пегаса. В Гималаях. Старые легкие поморозились.

- На Земле тоже проверяют астронавигаторов, прибывающих издалека, -
продолжал рассуждать вслух Ромеро. - Но там предохраняются от заноса
болезнетворных бактерий, а не от искусственности.