он сам относился как минимум нейтрально, а именно: все они хотели, чтобы
он уехал из Питера.
себе в Поти (или в Батуми?).
на два года в Беркли...
потом добавил, как бы сквозь зубы: "А если бы дети родились благополучно,
мы все должны были переехать в Минск..."
добавил сюда физика Шерстнева, старания которого означали для Красногорова
- лейкемию, может быть, и не обязательно, но уж безнадежно далекий от
Питера Арзамас-16 или иную дыру той же степени отдаленности - без всякого
сомнения. Было ясно, что наблюдение безукоризненно точное, но и пяти минут
хватило, чтобы понять, как мало оно нам добавляет по существу.
деле вовсе не шутя), - значит столицею вашей будет Ленинград.
Замечательно. "И перед новою столицей увяла... или померкла?.. старая
Москва..." как что-там какая-то вдова...
самом деле, другая тема его сейчас интересовала гораздо больше. Мягко,
осторожно, иносказаниями принялся он выяснять мое мнение по вопросу: а
нельзя ли как-то поставить прямой эксперимент? Спровоцировать, скажем,
нападение.... или даже - организовать некое нападение... В конце концов,
если определенные сверхъестественные свойства и в самом деле ему присущи,
надлежит, наверное, их каким-то образом тренировать, не так ли?..
Наконец-то, кажется, он чего-то ПОЖЕЛАЛ. Но я, разумеется, кричать не
стал, а самым спокойным образом разъяснил ему положение дел. Если
нападение НАСТОЯЩЕЕ, он рискует жизнью, здоровьем и так далее; если же
оно, так сказать, экспериментальное, то, скорее всего, ничего не
произойдет вообще - Рок не станет расходовать заряды по пустякам. Он
ухватил суть дела моментально.
экспериментальное? - спросил он. - Можно ведь организовать все так, чтобы
я заранее не мог ничего знать сколько-нибудь определенно.
будете. Но Рок - будет. А решения принимает Рок, а не вы... ПОКА, -
добавил я по возможности многозначительно.
глядя, как нечто само собою разумеющееся - он бросил:
Иванович... - и вдруг глянул мне прямо в глаза. - Или нет?
большими буквами, самыми большими! Наконец-то я увидел свет в конце
туннеля, и свет был яркий, слепящий и обжигающий.
crucis. Он поверил - и не поверил.
ваша организация?
организация здесь так, с боку припеку.
одну чисто практическую задачу: надо ли убеждать его, что он имеет дело
ТОЛЬКО со мной, или полезнее оставить его в подозрении, что я лишь
щупальце тысячерукого спрута, специальный агент всемогущих органов. Каждая
из этих позиций имела свои плюсы и минусы, и вот так, сходу, без анализа,
я сделать выбор не решился.
слово, намекающее на некую элитность, особость и недоступность. Какие-то
обширные машинные залы видятся за этим словом, серьезные люди в очках и в
белых халатах, с рулонами вычислительной бумаги в руках, усталый Шеф над
картой Европы... А на самом деле, это знаешь что? Это я - в переполненном
троллейбусе на одной ноге среди потных тел, а в голове у меня жужжат
варианты: если я для него органавт, то я - авторитет, страх, сила, и это
ценно, но с другой стороны, если я одиночка - мне можно довериться, можно
сделать меня своим, можно на меня рассчитывать полностью... Если я из
органов - я в деле хозяин, органы все решают, а если я сам по себе - он в
деле хозяин, он все решает... Что ему больше понравилось бы? Какой
вариант? Если он любит власть, первым любит быть и желательно единственным
- один вариант. Если предпочитает крепкое надежное руководство, если он по
натуре своей исполнитель, - вариант противоположный... А если ему все
равно? А если он и сам про себя не знает, что ему предпочтительнее?..
Неважно. Он не знает, а я знать - должен. Обязан. Намерен. Потому что не
его судьба сейчас решается, а моя... Поэтому начнем сначала. Если он -
такой, значит, я должен быть этаким. А если он - разэтакий, то мне
надлежит то-то... Вот тебе и весь анализ).
идет не в соответствии, а вопреки.
оказался подписан даже раньше, чем я мог это себе представить. Тут все
дело было в том, что ДТШ мой был человек с параноидальным складом психики.
Если он верил сотруднику, то верил истово, до потери контроля, до
нелепости, у него словно бы затмение наступало во время этих приступов
доверия, переходящего в обожание, почти отеческое. Но уж если возникало у
него сомнение, пусть даже самое ничтожное, микроскопическое, пусть даже
нелепое и ни на чем серьезном не основанное - все, конец, и никаких шансов
уже не было ни оправдаться, ни объясниться. (Говорят, товарищ Сталин был
такой же, с тем отличием, однако, что не любил никого никогда и не доверял
никому - без каких-либо исключений).
сознания-подсознания (а может быть, и надсознания) слетало у него вдруг с
нарезки, какие зубчики выходили из зацепления и почему начинал сбоить
основательно отъюстированный, казалось бы, механизм доверия и приязни.
Какой-нибудь _н_е _т_а_к_о_й_ взгляд. Или слово, неверно им, может быть,
понятое. Или неуместная улыбка... По моим наблюдениям особо стремительные
и катастрофические последствия способна была вызвать именно неуместная и
несвоевременная улыбка, так что в его присутствии я старался соблюдать
всегда замогильную серьезность, и даже когда в приступе хорошего
настроения он принимался рассказывать анекдоты, я норовил выражать всем
своим обликом отнюдь не опасное веселье, а скорее восхищение тонким вкусом
и завидным чувством юмора благосклонного моего начальства.
представления, и продвигал, и дорогу мне расчищал, и перед высокими
инстанциями за меня ручался, а потом - определял меня своим наперсником, и
главным советником, и даже вроде бы главной надеждой своей - грядущим
своим преемником... А вот теперь - крутой разворот на сто восемьдесят. И
дело здесь было не в дерзкой улыбке (не было дерзких улыбок) и не в
опрометчивом суждении (не было опрометчивых суждений и даже быть не
могло). А просто пришла пора меня менять. Просто чудовищная интуиция его
подсказала ему - не словами, разумеется, и вообще даже не голосом, пусть
бы и внутренним, а - лишь легонько дохнула в ухо его вечно настороженной
души, что Красногорский-то _о_т_о_ш_е_л_, самостоятельный стал, ведет
какую-то _с_в_о_ю_ партию и вообще _п_о_ч_у_ж_е_л_!.. Пора менять.
демонстрировал. И любил учить незамысловатости своих наперсников и
клевретов, меня в том числе. В этом отношении он был похож на другого
великого человека, а именно - на фюрера немецкого народа: у него тоже был
дефект, который у фюрера носил название Redeegoizmus, а у ДТШ - недержание
речи. Он учил. Самое главное в нашем деле, учил он, это доклад, - во-время
подготовленный, простенько составленный и положенный на нужный стол.
Остальное все - мура, остальное само пойдет. Очень любил он рассказывать -
всегда одними и теми же словами, - как совсем еще молоденького направили
его в посольство тогдашней Латвии. Или Литвы. Он их все время путал - то
ли шутил он таким незамысловатым способом, то ли и вправду их не очень
хорошо различал. Так вот там, в посольстве, все друг друга судорожно
боялись и перед начальством лебезили напропалую - кто перед военным
атташе, кто перед кадровиком, и все - перед послом. А он - он сразу понял,
кто в этом доме главный: швейцар, он же гардеробщик, он же и охранник. Так
что он этому швейцару - то анекдотец новейший преподнесет, то бутылочку, а
то просто с ним покурит, покалякает за жизнь... "Потом, когда наши пришли,
всех их там попересажали к такой-то матери, начиная с посла. Только двое
всего и уцелели: швейцар да я. Мне - лейтенанта, а ему - уж не знаю,
далеко пошел...")
штыковой выпад.
между делом, в середине брюзжания по поводу перерасходов и недоработок. -
Его надо в Зуевку... Прям на этой неделе, чего тянуть еще?.. - и снова
заговорил о перерасходе валютных медикаментов.