ла те беды, которые обрушились на меня сегодня.
его, чем тогда, на берегах Влтавы, когда он казался мне просто людоедом
- пожирателем детей. Сейчас я вижу в нем еще более страшного и опасного
преследователя. Когда я думаю о возмутительных притязаниях этого мерзав-
ца, о его власти надо мной, о том, как легко ему проникнуть ко мне
ночью, я готова умереть от стыда и отчаяния... Ведь Шварцы, эти покорные
и жадные животные, быть может, не захотят защитить меня от него... Я
смотрю на безжалостные прутья решетки, которые не позволят мне выбро-
ситься из окна. Я не могу достать яду, у меня нет даже ножа, который я
могла бы вонзить себе в грудь... И все же у меня есть несколько поводов
надеяться и верить, и я люблю перебирать их в уме, чтобы не поддаваться
расслабляющему действию страха. Прежде всего Шварц не любит плац-майора,
ибо тот, очевидно, успевает первым выполнить желания и просьбы заключен-
ных, наживаясь на них и продавая им немного свежего воздуха, луч солнца,
кусочек хлеба сверх обычного рациона и другие тюремные блага, а это на-
носит большой ущерб Шварцу, считающему все это своей монополией. Затем
Шварц и в особенности его жена начали относиться ко мне более дружелюбно
из-за того, что ко мне привязался Готлиб, а также потому, что, по их
мнению, я оказываю благотворное влияние на его ум. Если мне будет гро-
зить опасность, они, быть может, и не придут мне на помощь сами, но в
крайнем случае я смогу передать через них жалобу коменданту крепости: в
тот единственный раз, когда я видела этого человека, он показался мне
добрым и отзывчивым... Впрочем, Готлиб тоже сможет оказать мне эту услу-
гу, и, ничего ему не объясняя, я на всякий случай уже сговорилась с ним.
Он охотно передаст мое письмо - я уже приготовила его. Но мне не хочется
просить помощи до последней минуты: ведь если мой враг перестанет мучить
меня, он может сказать, что его декларация просто шутка, которую я по
глупости приняла всерьез. Так или иначе, но теперь я сплю очень чутко и
стараюсь развить в себе физическую силу, чтобы суметь защитить себя, ес-
ли понадобится. Я поднимаю стулья, напрягаю руки и плечи, хватаясь за
железные перекладины оконной решетки, колотя по каменной стене. Тот, кто
увидел бы меня за этими упражнениями, решил бы, что я сошла С ума или
окончательно потеряла надежду. Однако я предаюсь им хотя и с грустью, но
с величайшим хладнокровием и обнаружила, что гораздо сильнее, чем пред-
полагала. Живя обычной беззаботной жизнью, мы не задаемся вопросом, спо-
собны ли мы к самозащите, мы просто этого не знаем. Почувствовав себя
сильной, я стала храбрее, и мое упование на бога растет оттого, что я
стараюсь сама помочь его покровительству. Я часто вспоминаю прекрасные
стихи, которые Порпора когда-то прочитал на стенах одного из казематов
венецианской инквизиции:
ней мере я могу безоговорочно довериться чистой преданности экзальтиро-
ванного бедняги Готлиба. Приступы лунной болезни больше у него не повто-
рялись, да и мать усердно следит за ним с тех пор. Днем он приходит бе-
седовать со мной в мою каморку. После встречи с Мейером на крепостном
валу я перестала выходить туда.
прекрасными, но во многом странными, и мне захотелось прочитать богос-
ловский трактат Беме, чтобы понять, что именно Готлиб - а он, бесспорно,
его последователь - добавил от себя к восторженным фантазиям прославлен-
ного башмачника. Готлиб принес мне эту драгоценную книгу, и я углубилась
в нее на свой страх и риск. Теперь мне ясно, почему этот труд смутил
бесхитростный ум, воспринявший буквально символы веры мистика, который
был немного безумен и сам. Я не претендую на полное их понимание и, мо-
жет быть, не смогла бы исчерпывающе их объяснить, но, мне кажется, в них
есть проблеск благородного религиозного наития и дыхание возвышенной по-
эзии. Особенно поразили меня рассуждения Беме о дьяволе: "В своей схват-
ке с Люцифером бог не уничтожил его. Слепой человек, ты не понимаешь
причины? Она в том, что бог сражался с богом. То была борьба одной грани
божественного начала с другой его гранью". Помню, что Альберт почти так-
же объяснял земное и преходящее царство источника зла, и капеллан Ризен-
бурга с ужасом слушал его, считая эту теорию манихейством. Альберт пола-
гал, что наше христианское учение является еще более полным и более суе-
верным манихейством, чем его собственное, поскольку наше признает источ-
ник зла вечным, тогда как Альберт в своей теории допускает оправдание
духа зла, то есть обращение и примирение. Зло, по мнению Альберта, лишь
заблуждение, и в один прекрасный день божественный свет должен рассеять
это заблуждение и прекратить существование зла. Признаюсь вам, друзья
мои, пусть даже я покажусь вам еретичкой, это наказание Сатаны, обрекаю-
щее, его вечно порождать зло, любить зло и не видеть истины, представля-
лось и все еще представляется мне чем-то нечестивым.
цем идеи о воскресении праведников и их пребывании вместе с Xpистосом в
течение тысячи лет безоблачного счастья и высочайшей мудрости на некой
новой земле, которая возникнет на развалинах нашей. После чего наступит
полное единение душ с богом и вечная награда, еще более совершенная, чем
при милленариях. Я хорошо помню, как объяснял этот символ веры граф
Альберт, рассказывая мне бурную историю своей старой Чехии и дорогих его
сердцу таборитов, которые были насквозь пропитаны этими возродившимися
верованиями первых лет христианства. Альберт разделял их взгляды, но
вкладывал в них менее буквальный смысл и не говорил так определенно ни о
сроке воскресения, ни о продолжительности существования будущего мира.
Однако он предчувствовал и пророчески предсказывал близкую гибель чело-
веческого общества, которому суждено уступить место эре высокого обнов-
ления. Альберт не сомневался в том, что душа его, выйдя из мимолетных
объятий смерти, начнет на сей земле новый ряд перевоплощений, после чего
будет призвана созерцать посланную провидением награду и те дни, то
грозные, то исполненные счастья, которые обещаны человеческому роду за
его усилия. Эта возвышенная вера, казавшаяся столь чудовищной правовер-
ным обитателям Ризеибурга, казавшаяся вначале такой новой и странной мне
самой, проникла в меня, и я считаю ее верой всех времен и народов. Нес-
мотря на усилия католической церкви подавить эту веру, на неспособность
растолковать и очистить ее от всего материального и суеверного, все же
она привлекла к себе и воспламенила много благочестивых и пылких душ.
Говорят даже, что ее разделяли и великие святые. Поэтому я тоже предаюсь
ей без угрызений совести и без страха, - ведь идея. которую принял
Альберт, не может не быть благородной. К тому же она привлекает меня:
она бросает отблеск райской поэзии на мое представление о смерти и на те
страдания, которые, без сомнения, ускорят ее приход. Этот Якоб Беме при-
шелся мне по душе. А его последователь, тот, что сидит в грязной кухне
Шварцев и весь во власти дивных видений, предается возвышенным мечтам, в
то время как родители его стряпают, торгуют и тупеют, кажется мне чистым
и трогательным со своей книгой, которую он выучил наизусть, - правда, не
совсем понимая ее, - и с нескончаемым башмаком, за который он взялся,
чтобы сделать свою жизнь похожей на жизнь учителя. Бедный Готлиб,
больной телом и душой, но наивный, искренний и невинный как ангел, тебе,
наверное, суждено разбиться, падая с высокого крепостного вала во время
воображаемого полета в небо, или погибнуть от преждевременных недугов!
Ты пройдешь по земле, словно непризнанный святой, словно изгнанный ан-
гел, так и не поняв, что такое зло, не изведав счастья, даже не по-
чувствовав тепла освещающих мир солнечных лучей, ибо ты поглощен созер-
цанием мистического солнца, озаряющего твои мысли! Никто не узнает, не
пожалеет, не оценит тебя по заслугам! Я, одна только я, открыла тайну
твоих размышлений, одна я разделяю твою прекрасную мечту и могла бы най-
ти в себе силы, чтобы отыскать и осуществить ее в своей жизни, но я умру
в расцвете молодости, как и ты, ничего не свершив, не испытав радости
бытия. В щелях стен, укрывающих и пожирающих нас обоих, растут чахлые
маленькие растения. Их ломает ветер, они не видят солнечного света, они
засыхают здесь, не принося ни цветов, ни плодов. И все-таки они возрож-
даются снова. Но это уже другие семена - их издалека занесло сюда морс-
ким ветерком, и они пытаются прорасти и жить на остатках прежних. Не так
ли прозябают узники, не так ли заселяются вновь тюрьмы?
век - более низкого уровня, нежели Альберт, но, как и он, исповедующий
тайную религию, презираемую, преследуемую, подвергающуюся глумлению?
Готлиб уверяет, что в его стране есть много последователей Беме, что
многие башмачники открыто исповедуют это учение, что основы его с неза-
памятных времен укоренились в душе народа и его многочисленных неизвест-
ных философов и пророков, которые некогда воспламенили Чехию, и что этот
священный огонь и ныне тлеет под пеплом во всей Германии. В самом деле,
я помню, как Альберт рассказывал мне о пылких башмачниках - гуситах, об
их смелых предсказаниях и грозных подвигах во времена Яна Жижки. Самое
имя Якоба Беме свидетельствует об его славном происхождении. Не знаю,
что происходит в созерцательных умах многотерпеливой Германии Бурная и
рассеянная жизнь отвлекла меня от подобных наблюдений. Но пусть Готлиб и
Зденко будут самыми скромными адептами таинственной религии, которую
Альберт хранил в душе как драгоценный талисман, - все же я чувствую, что
их религия принадлежит и мне, поскольку она провозглашает будущее ра-
венство всех людей и будущее торжество справедливости и милосердия бога
на земле. Да! Я должна верить в царство божье, которое Христос возвестил
людям. Я должна надеяться на крушение этих неправедных империй и нечес-
тивых сообществ, чтобы иметь возможность не сомневаться в провидении,
пославшем меня сюда!
передал Мейер, не бесстыдная ложь, то это - Амалия Прусская, и она обви-
няет меня в измене. Да простит ее бог за то, что она усомнилась во мне,
- ведь я не усомнилась в ней, хотя ее обвиняли в том же. Больше не буду
Шилова Юлия
Никитин Юрий
Самойлова Елена
Шилова Юлия
Лукин Евгений