катеры, покачивались на зыби и, давая свистки, тащили на буксирах в разных
направлениях баркасы и боты, то пустые, то переполненные грузом.
лишь на обед. Погрузка кончалась по сигналу с "Суворова". Все баркасы,
паровые катеры и боты поднимались на место.
даль, не имея по пути ни одной угольной станции. А на деле выходило все
гораздо проще, чем многие думали. Командующий и его штаб ничего не придумали
тут нового и разумного - выручала из беды мускульная сила людей.
"Орел" их было отпущено три тысячи штук, но они ничем не отличались от
обыкновенных мучных мешков. Заполнять их углем было трудно: двое должны
держать мешок на высоте своих плеч, а третий насыпать. Работа
чрезвычайно медленно. В довершение всего, мешки эти постоянно расползались и
лопались от семипудовой тяжести и острых углов угля. Много времени тратилось
на починку их. И не удивительно было, как все обрадовались, когда достали с
транспорта "Корея" семьдесят мешков немецкого производства, специально
приспособленных для погрузки угля. Они были сделаны из двойной парусины и
обшиты по краям тросами. Твердые, кубической формы, они стояли в трюме,
словно корзины. В каждый такой мешок, вместимостью до семнадцати пудов,
могли насыпать сразу три человека.
жилось, вероятно, легче, чем нам. Мы дышали угольной пылью, забивая ею
легкие, мы ощущали ее хруст на зубах и проглатывали с пищей, она въедалась
нам в поры тела. Мы спали на ворохах угля, уступая ему место в жилых
помещениях. Из угля мы создали себе идола и приносили ему в жертву все -
наши силы, здоровье, спокойствие, удобство. Думали только о нем, отдавали
ему всю изобретательность, хотя и не придумали ничего путного. Он, как
черная завеса, заслонил от нас более важные дела, словно перед нами стояла
задача не воевать, а только приблизить эскадру к японским берегам. Мы
завалили углем всю батарейную палубу настолько, что 75-миллиметровые пушки в
случае минной атаки не могли бы быть пущены в действие. А Рожественский
словно помешался на таких погрузках. Говорят, он во сне иногда выкрикивал:
со свежим мясом мы стали есть солонину. Но она была просолена неумело и от
жары почти вся испортилась. Каждую бочку, вытащенную
выкатывали на бак и там уже раскрывали ее с предосторожностью. Обыкновенно
кок или артельщик обухом топора ударял по дну бочки и сейчас же убегал
прочь, так как из образовавшихся щелей, пенясь и шипя, начинал бить фонтаном
прокисший и забродивший рассол. По всей палубе распространялся такой
отвратительный запах, что все зажимали носы. Только спустя несколько минут
можно было снова подойти к бочке, чтобы закончить раскупорку дна.
разложившейся падали +1.
мы не только продолжали жить, но временами и смеялись. В свободное время
раздавались звуки гармошки или гитары. Пели песни хором или в одиночку.
спасало нас от сумасшествия.
ошарашил корабли новостью, что вблизи находится японская эскадра. Невольно
возникал вопрос: откуда он узнал об этом? Ни одно из иностранных судов не
приставало к "Суворову", а до берега было около двух тысяч морских миль.
заряженных орудиях. С разведочных крейсеров после такого предупреждения
адмирала то и дело стали доносить, что они видят огни то впереди, то по
сторонам. По проверке оказалось, что никаких огней не было. Так, "Изумруд"
сигналом сообщил:
арестован за ту или иную оплошность вахтенный начальник. Плавучий госпиталь
"Орел" за невнимание к позывным получил три холостых выстрела.
траверз "Суворова". Однажды ночью броненосец "Сисой Великий", шедший в левой
колонне, ни с того ни с сего свернул внутрь строя и полез на нас.
расстроилась. А "Сисой" сделал поворот на сто восемьдесят градусов и пошел
обратным курсом, ничего не сообщая о себе флагману. На мостике у нас
недоумевали:
беспроволочному аппарату, и начался разговор по телефону:
под надзор фельдшера. Можно себе представить, что переживал лейтенант Z,
когда ему объявили распоряжение адмирала. Это
психической ненормальности лейтенанта настолько явственны, что в них может
разобраться даже средний представитель медицины.
темно-синей громадой под
всматривались вперед и по сторонам, в слепящие дали, и ничего не видели,
кроме безжизненной пустыни. Жизнь была только в глубине вод, и она редко
замечалась на поверхности. За кормой следовали
пожиравшие всякие отбросы с корабля. Казалось бы, не все ли равно, в чей
желудок попадает после смерти твое тело? Однако, когда смотришь на этих
прожорливых чудовищ, чувствуешь на спине знобящий холодок. Иногда кашалот
показывал свою морду, черную и несуразно тупую, как
вкрадывалась в сознание: не подводная ли это лодка? Но тут же раздавался
шумный и протяжный, словно от безнадежного отчаяния, вздох животного, и
сомнение людей рассеивалось. Где-нибудь в стороне от кораблей поднимался
пущенный китом фонтан, белый на темно-синем фоне океана, похожий на
взвихренную снежную пыль и сопровождаемый хрипуще-глухим стоном. Чаще давали
о себе знать летучие рыбы. Величиною не больше средней сельди, они стаями
выпрыгивали из воды и, сверкая чешуей, неслись над поверхностью океана на
своих длинных и острых, как ласточкины крылья, плавниках.
сзади запасной рубки парусиновую койку и пробочный матрац. Сюда же приходил
спать со своей циновкой инженер Васильев, выгоняемый из каюты нестерпимой
жарой. На мостике, после убийственного дневного зноя, ночь приносила часы
легкой прохлады. Мы лежали голова с головою, подставляя обнаженную грудь
освежающей струе муссона. Одно лишь невесомое небо служило для нас одеялом,
сверкая затейливой вышивкой созвездий. Под рокот винтов, бурливших воду за
кормою, под говорливые всплески волн, доносившихся с наветренного борта,
хорошо было думать и воскрешать в памяти яркие картины прошлого. Иногда,
окутанные нежным сумраком, мы подолгу не могли уснуть и, беседуя вполголоса,
раскрывали друг перед другом самые сокровенные мысли.
пришел к своим взглядам, из какой среды он вышел и какие цели он ставит себе
в жизни. Но каждый раз, когда приходилось с ним разговаривать, я стеснялся
спросить его об этом, несмотря на все возрастающую нашу дружбу. И только
теперь, в обстановке последнего перехода эскадры перед нашим вступлением на
театр военных действий, создалась та располагающая задушевность, когда я
смог удовлетворить свое любопытство.
портреты своих родителей и членов семьи. Посвятил меня и в тайны последних
лет его пребывания в Кронштадтском морском инженерном училище, где он
получил образование. Как странно складывается судьба человека! Какими
неведомыми путями проходит его жизнь! Мы с Васильевым выросли в совершенно
различной обстановке, а я, слушая его, часто не мог удержаться
восклицания:
помешало нам стать моряками по добровольному выбору. Оба мы бесконечно
полюбили водную стихию и отдали сердце морскому делу.
самой захолустной деревне Воронежской губернии, Васильев до четырнадцати лет
никогда не видел моря. Никого из моряков не было ни в его семье, ни среди
знакомых его отца. И тем не менее мечта о широких водных просторах, жажда
стать моряком, любовь к кораблям проснулись в нем с детства, как только он
Корнев Павел
Мацумото Сэйте
Круз Андрей
Прозоров Александр
Пехов Алексей
Афанасьев Роман