- Ну, довольно, - махнул рукой Николай Всеволодович.
- Мечтаю о Питере, - перескочил поскорее Лебядкин, как будто и не было
никогда стихов, - мечтаю о возрождении... Благодетель! Могу ли
рассчитывать, что не откажете в средствах к поездке? Я как солнца ожидал
вас всю неделю.
- Ну, нет, уж извините, у меня совсем почти не осталось средств, да и зачем
мне вам деньги давать?..
Николай Всеволодович как будто вдруг рассердился. Сухо и кратко перечислил
он все преступления капитана: пьянство, вранье, трату денег, назначавшихся
Марье Тимофеевне, то, что ее взяли из монастыря, дерзкие письма с угрозами
опубликовать тайну, поступок с Дарьей Павловной и пр. и пр. Капитан
колыхался, жестикулировал, начинал возражать, но Николай Всеволодович
каждый раз повелительно его останавливал.
- И позвольте, - заметил он наконец, - вы вс¬ пишете о "фамильном позоре".
Какой же позор для вас в том, что ваша сестра в законном браке со
Ставрогиным?
- Но брак под спудом, Николай Всеволодович, брак под спудом, роковая тайна.
Я получаю от вас деньги, и вдруг мне задают вопрос: за что эти деньги? Я
связан и не могу отвечать, во вред сестре, во вред фамильному достоинству.
Капитан повысил тон; он любил эту тему и крепко на нее рассчитывал. Увы, он
и не предчувствовал, как его огорошат. Спокойно и точно, как будто дело шло
о самом обыденном домашнем распоряжении, Николай Всеволодович сообщил ему,
что на днях, может быть даже завтра или послезавтра, он намерен свой брак
сделать повсеместно известным, "как полиции, так и обществу", а, стало
быть, кончится сам собою и вопрос о фамильном достоинстве, а вместе с тем и
вопрос о субсидиях. Капитан вытаращил глаза; он даже и не понял; надо было
растолковать ему.
- Но ведь она... полоумная?
- Я сделаю такие распоряжения.
- Но... как же ваша родительница?
- Ну, уж это как хочет.
- Но ведь вы введете же вашу супругу в ваш дом?
- Может быть и да. Впрочем, это в полном смысле не ваше дело и до вас
совсем не относится.
- Как не относится! - вскричал капитан; - а я-то как же?
- Ну, разумеется, вы не войдете в дом.
- Да ведь я же родственник.
- От таких родственников бегут. Зачем мне давать вам тогда деньги,
рассудите сами?
- Николай Всеволодович, Николай Всеволодович, этого быть не может, вы может
быть еще рассудите, вы не захотите наложить руки... что подумают, что
скажут в свете?
- Очень я боюсь вашего света. Женился же я тогда на вашей сестре, когда
захотел, после пьяного обеда, из-за пари на вино, а теперь вслух опубликую
об этом... если это меня теперь тешит?
Он произнес это как-то особенно раздражительно, так что Лебядкин с ужасом
начал верить.
- Но ведь я, я-то как, главное ведь тут я!.. Вы может быть шутите-с,
Николай Всеволодович?
- Нет, не шучу.
- Воля ваша, Николай Всеволодович, а я вам не верю.., тогда я просьбу
подам.
- Вы ужасно глупы, капитан.
- Пусть, но ведь это вс¬, что мне остается! - сбился совсем капитан, -
прежде за ее службу там в углах по крайней мере нам квартиру давали, а
теперь что же будет, если вы меня совсем бросите?
- Ведь хотите же вы ехать в Петербург переменять карьеру. Кстати, правда, я
слышал, что вы намерены ехать с доносом, в надежде получить прощение,
объявив всех других?
Капитан разинул рот, выпучил глаза и не отвечал.
- Слушайте, капитан, - чрезвычайно серьезно заговорил вдруг Ставрогин,
принагнувшись к столу. До сих пор он говорил как-то двусмысленно, так что
Лебядкин, искусившийся в роли шута, до последнего мгновения вс¬-таки был
капельку неуверен: сердится ли его барин в самом деле или только
подшучивает, имеет ли в самом деле дикую мысль объявить о браке или только
играет? Теперь же необыкновенно строгий вид Николая Всеволодовича до того
был убедителен, что даже озноб пробежал по спине капитана. - Слушайте и
говорите правду, Лебядкин: донесли вы о чем-нибудь или еще нет? Успели вы
что-нибудь в самом деле сделать? Не послали ли какого-нибудь письма по
глупости?
- Нет-с, ничего не успел и... не думал, - неподвижно смотрел капитан.
- Ну, вы лжете, что не думали. Вы в Петербург для того и проситесь. Если не
писали, то не сболтнули ли чего-нибудь кому-нибудь здесь? Говорите правду,
я кое-что слышал.
- В пьяном виде Липутину. Липутин изменник. Я открыл ему сердце, -
прошептал бедный капитан.
- Сердце сердцем, но не надо же быть и дуралеем. Если у вас была мысль, то
держали бы про себя; нынче умные люди молчат, а не разговаривают.
- Николай Всеволодович! - задрожал капитан; - ведь вы сами ни в чем не
участвовали, ведь я не на вас...
- Да уж на дойную свою корову вы бы не посмели доносить.
- Николай Всеволодович, посудите, посудите!.. - и в отчаянии, в слезах,
капитан начал торопливо излагать свою повесть за все четыре года. Это была
глупейшая повесть о дураке, втянувшемся не в свое дело и почти не
понимавшем его важности до самой последней минуты, за пьянством и за
гульбой. Он рассказал, что еще в Петербурге "увлекся спервоначалу, просто
по дружбе, как верный студент, хотя и не будучи студентом", и не зная
ничего, "ни в чем неповинный", разбрасывал разные бумажки на лестницах,
оставлял десятками у дверей, у звонков, засовывал вместо газет, в театр
проносил, в шляпы совал, в карманы пропускал. А потом и деньги стал от них
получать, "потому что средства-то, средства-то мои каковы-с!" В двух
губерниях по уездам разбрасывал "всякую дрянь". - О, Николай Всеволодович,
- восклицал он, - всего более возмущало меня, что это совершенно противно
гражданским и преимущественно отечественным законам! Напечатано вдруг,
чтобы выходили с вилами и чтобы помнили, что кто выйдет поутру бедным,
может вечером воротиться домой богатым, - подумайте-с! Самого содрогание
берет, а разбрасываю. Или вдруг пять-шесть строк ко всей России, ни с того,
ни с сего: "запирайте скорее церкви, уничтожайте бога, нарушайте браки,
уничтожайте права наследства, берите ножи", и только, и чорт знает что
дальше. Вот с этою бумажкой, с пятистрочною-то, я чуть не попался, в полку
офицеры поколотили, да дай бог здоровья, выпустили. А там прошлого года
чуть не захватили, как я пятидесятирублевые французской подделки Короваеву
передал; да слава богу, Короваев как раз пьяный в пруду утонул к тому
времени, и меня не успели изобличить. Здесь у Виргинского провозглашал
свободу социальной жены. В июне месяце опять в -ском уезде разбрасывал.
Говорят, еще заставят... Петр Степанович вдруг дает знать, что я должен
слушаться; давно уже угрожает. Ведь как он в воскресенье тогда поступил со
мной! Николай Всеволодович, я раб, я червь, но не бог, тем только и
отличаюсь от Державина. Но ведь средства-то, средства-то мои каковы!
Николай Всеволодович прослушал вс¬ любопытно.
- Многого я вовсе не знал, - сказал он; - разумеется, с вами вс¬ могло
случиться... Слушайте, - сказал он, подумав, - если хотите, скажите им, ну,
Лукьяненко Сергей
Корнев Павел
Свержин Владимир
Посняков Андрей
Корнев Павел
Глуховский Дмитрий