мертвого безлюдья. Или же поселенцы
бескрайнюю прерию, затянутую снежной пеленой, где нет ни сучка, ни деревца,
чтобы отбросить тень на эту застывшую, недвижную белизну. Но не то
испытывает моряк в водах Антарктики, где порой, когда ему, иззябшему и
замученному, грозит, казалось бы, неотвратимое кораблекрушение, вместо
радуги, сулящей надежду и утешение в его страдании, какая-то адски хитрая
игра морозного воздуха представляет его взору лишь бесконечный церковный
погост, который с издевкой ухмыляется ему своими убогими ледяными
надгробиями и расщепленными крестами.
всего лишь белый флаг, выброшенный трусливой душой; ты покорился ипохондрии,
Измаил.
жеребенка-однолетка, появившегося на свет где-нибудь в мирной долине
Вермонта, вдали от всяких хищников, который в любой солнечный день, если вы
только встряхнете у него за крупом новой бизоньей полостью, так что он и не
увидит ее даже, а только почует дикий запах мускуса, непременно вздрогнет,
захрапит и, выкатив глаза, ударит копытами в землю, объятый паническим
страхом? Ведь он не может помнить о том, как сшибались рогами дикие быки на
его зеленой северной родине, и поэтому запах мускуса не напоминает ему о
былых опасностях; ибо что знает он, однолеток из Новой Англии, о черных
бизонах далекого Орегона?
с врожденным знанием о демонических силах мира. Пусть тысячи миль отделяют
его от Орегона - все равно, когда он чует воинственный запах мускуса,
свирепые, всесокрушающие бизоньи стада для него становятся такой же
реальностью, как и для отбившегося от табуна жеребенка прерий, которого они,
быть может, в этот самый миг затаптывают в прах.
в горах, и безжизненное колыхание снежной пелены, которую сдувает с места на
место ветер прерий, - все это для Измаила - все равно что бизонья полость
для перепуганного однолетка!
дано учуять, но оба мы знаем, что где-то они существуют. Ибо многое в этом
видимом мире построено на любви, но невидимые сферы сотворены страхом.
почему так воздействует она на души; не узнали - что еще непонятнее и много
чудеснее, - почему, как мы видели, она является многозначительным символом
духовного начала и даже истинным покровом самого христианского божества и в
то же время служит усугублению ужаса во всем, что устрашает род
человеческий.
пространства вселенной и наносит нам удар в спину мыслью об уничтожении,
которая родится в нас, когда глядим мы в белые глубины Млечного Пути? Или же
все дело тут в том, что белизна в сущности не цвет, а видимое отсутствие
всякого цвета, и оттого так немы и одновременно многозначительны для нас
широкие заснеженные пространства - всецветная бесцветность безбожия, которое
не по силам человеку? Если же мы припомним другую теорию натурфилософов,
согласно которой все земные краски, все разноцветные эмблемы и гербы величия
и красоты, нежные тона небес и кущ на закате и позлащенный бархат бабочек, и
пушистые, как бабочки, щеки юных девушек - все это лишь изощренный обман,
свойства, не присущие явлениям, а нанесенные на них извне; и, стало быть,
вся наша обожествленная Природа намалевана, как последняя потаскушка, чьи
соблазны скрывают под собой лишь могильный склеп; если мы припомним вслед за
этим, что само таинственное косметическое средство, которое дает природе все
ее тона и оттенки - сам по себе свет в его великой сущности неизменно
остается белым и бесцветным и что, падая на материю не через посредство
посторонних сил, а прямо, он все предметы, даже тюльпаны и розы, окрасил бы
своим собственным несуществующим цветом - если представить себе все это, то
мир раскинется перед нами прокаженным паралитиком; и подобно упрямым
путешественникам по Лапландии, которые отказываются надеть цветные очки,
жалкий безбожник ослепнет при виде величественного белого покрова,
затянувшего все вокруг него.
им жгучей ненависти?
с пресной водой на шкафуте до пустой бочки-лагуна, привинченной к палубе
гака-борта. Передавая друг другу ведра, они наполняли водой лагун. Те, кому
выпало стоять на пустующих шканцах, остерегались произнести хоть слово,
остерегались переступить ногами. Ведра переходили из рук в руки в глубокой
тишине, только слышно было, как заполощет вдруг на ветру парус да ровно поет
вода под неотступно бегущим килем.
кормового люка, шепнул своему соседу метису:
вроде кашля.
ворочаются.
ворочаются, какие ты за ужином умял. Вот и все. Держи ведро!
Нантакета, как звякают спицы твоей старухи квакерши?
там в трюме есть кто-то, кого еще на палубе не видели. И чую я, старый Могол
тоже об этом кое-что знает. Я слыхал, на днях Стабб в утреннюю вахту говорил
Фласку, что в воздухе пахнет чем-то в этом роде.
шквал, налетевший на судно в ночь после того, как его безумный замысел был
принят разгоряченной командой, вы увидели бы, как он подходит к шкафу в
переборке, вынимает из него большой сморщенный рулон пожелтевших морских
карт и разворачивает их у себя на столе. Потом вы увидели бы, что он сел и
стал внимательно разглядывать представившиеся его взору бесчисленные линии и
знаки, медленно, но уверенно прокладывая карандашом новые курсы через еще не
перечеркнутые пространства. Время от времени он поднимает голову и
заглядывает в старые судовые журналы, высокой стопкой лежащие подле него, и
по ним справляется, в какое время года и под какими широтами был убит или
замечен хоть один кашалот.
раскачивалась на цепях в лад с корпусом корабля, отбрасывая бегучие отблески
и теневые полосы на его нахмуренный лоб, так что под конец стало казаться,
что, пока он сам наносил линии и курсы на сморщенные карты, невидимый
карандаш провел такие же линии и курсы на глубоко изборожденной карте его
чела.
изучение морских карт. Они извлекались из-под замка чуть ли не каждую ночь;
и чуть ли не каждую ночь стирались с них одни карандашные пометки и
появлялись на их месте другие. Ибо Ахав, разложив перед собою карты всех
четырех океанов, наносил на них лабиринты течений и водоворотов только для
того, чтобы тем вернее достигнуть своей безумной всепоглощающей цели.
выследить таким способом в океанах нашей планеты, не схваченной бочарными
обручами, какое-то одно определенное животное может показаться до нелепости
безнадежной. Но Ахав знал, что это не так. Ему известны были направления
всех приливов и течений; а значит, высчитав, как передвигается пища
кашалотов, и выяснив по записям очевидцев, в какое время года под какими
широтами они встречались, он мог заключить с точностью чуть ли не до одного
дня, когда, в каком месте удастся ему застать свою добычу.
оказывается фактом весьма твердо установленным, и многие китоловы считают,
что если бы можно было проследить за кашалотами во всех морях, если бы
удалось тщательно сопоставить судовые журналы всех китобойных флотилий за
год, то обнаружилось бы, что кашалоты появляются в тех или иных местах с
такой же неизменностью, как ласточки во время своих перелетов или косяки
сельдей. В связи с этим предпринимались уже попытки вычертить подробные
карты миграции кашалотов(1).
кашалоты, руководимые безошибочным инстинктом - или, вернее сказать, быть
может, тайными указаниями свыше - передвигаются, как у нас говорят, по
{каналам}, держа курс в океане с такой неуклонной точностью, какая ни одному
кораблю, обладающему самыми подробными картами, даже и не снилась. Несмотря
на то что общее направление, взятое каждым отдельным китом, всегда бывает
прямым, как борозда землемера, и гнаться за ним неизбежно приходится строго
в его же прямом кильватере, ширина {канала}, по которому он плывет, может