Бельпунте не осуществится. Жаль, конечно, но и особой беды в
том нет.
почти без сна, то возвращаясь мысленно к преодоленному
путешествию, начиная с момента отъезда из Вальдцеля, то пытаясь
успокоить сердцебиение и возбужденные нервы. И об ученике своем
он думал много и думал с приязнью, но не строя никаких планов;
ему казалось, что этого породистого, но горячего жеребенка
легче всего приручить добротой и тесным общением, без излишней
поспешности, без понукания. Он мечтал постепенно привести юношу
к сознанию своих способностей и сил и одновременно взлелеять в
нем ту высокую любознательность, то благородное недовольство
собой, которые дают силы для любви к науке, к духовной жизни, к
прекрасному. Это была возвышенная задача, его воспитанник -- не
просто первый встречный юноша, молодой талант, который надо
пробудить и облечь в определенную форму; как единственный сын
богатого и влиятельного патриция, Тито должен был, кроме того,
стать в будущем одним из власть имущих, одним из творцов
общественной и политической жизни страны и народа, одним из
тех, кто призван служить примером и вести за собой людей.
Касталия была в долгу перед семейством Дезиньори: доверенного
ей некогда отца Тито она воспитала недостаточно хорошо,
недостаточно закалила, поставив в трудное положение между
мирскими и духовными интересами, сделала тем самым несчастным
не только одаренного и привлекательного молодого Плинио,
человека с неустроенной жизнью, которой он не умел управлять,
но и его единственного сына подвергала опасности быть
вовлеченным в проблемы, терзавшие отца. Тут надо было многое
исцелить и исправить, как бы погасить долг, и Кнехту доставляло
радость и казалось полным смысла, что эта задача выпала на долю
именно ему, строптивцу и мнимому отступнику.
он встал, нашел у постели приготовленный для него купальный
халат, накинул его поверх легкого ночного белья и прошел, как
ему накануне указал Тито, через заднюю дверь в крытую галерею,
соединяющую дом с купальней и с озером.
гладь его была неподвижна, по ту сторону вздымался высокий,
крутой и скалистый склон с острым, зазубренным гребнем, который
как бы врезался в прозрачное, зеленоватое, по-утреннему
прохладное небо и отбрасывал резкую, холодную тень. Но уже
чувствовалось за этим гребнем восходящее солнце, лучи его
вспыхивали то тут, то там редкими искрами вдоль острого
каменистого хребта; еще считанные минуты -- и из-за зубчатой
вершины выкатится солнце и затопит ярким светом озеро и горную
долину. Внимательно и сосредоточенно всматривался Кнехт в эту
картину, воспринимая окружающую тишину, суровость и красоту как
нечто далекое и в то же время его касающееся и зовущее. Гораздо
глубже, нежели во время вчерашней поездки, он ощутил мощь,
холодность и величавую неприютность этого горного края, который
не раскрывается навстречу человеку, не манит его к себе, а
только терпит. И ему казалось удивительным и полным значения,
что свои первые шаги в свободную мирскую жизнь он делает именно
здесь, среди этого безмолвного и холодного величия.
и сказал, указывая на скалу напротив:
до чего хорошо здесь наверху!
вставать, бегать, бороться, бродить, хотя бы из чувства
протеста против отсутствия мужественности, против ленивого,
барского образа жизни отца. По этой же причине юноша
презрительно отказывался от вина. Эти привычки и склонности,
правда, иногда ставили Тито в позу первобытного дикаря с его
презрительным отношением к духовности. Страсть к
преувеличениям, видимо, была в крови у всех Дезиньори, но Кнехт
приветствовал это, он даже решил использовать совместные
занятия спортом как одно из средств для завоевания и укрощения
пылкого юноши. Одно из немногих средств, и даже не самое
важное; от музыки, например, он ожидал гораздо большего. И,
разумеется, он не надеялся достигнуть равных успехов с молодым
человеком в физических упражнениях, тем более не стремился его
превзойти. Достаточно ни к чему не обязывающего участия, чтобы
показать юноше, что его воспитатель -- не трус и не заядлый
домосед.
клубилось позолоченное утренней зарей небо. Вдруг острие
скалистой вершины вспыхнуло, будто раскаленный и как раз
начавший плавиться металл, очертания хребта расплылись, он как
бы сразу сделался ниже, будто, тая, осел, и из пылающего
провала выплыло ослепительное светило дня. И сразу озарилось
все вокруг: земля, дом, купальня, берег озера по эту сторону, и
два человека, оказавшиеся под яркими лучами солнца, очень скоро
почувствовали его благодетельное тепло. Юноша, захваченный
торжественной красотой этого мгновения и ликующим ощущением
своей молодости и силы, потянулся, раскинул руки ритмичным
движением, за которым последовало и все тело, чтобы в
экстатическом танце почтить рождение дня и выразить свое
душевное единение с колыхавшимися и пламеневшими вокруг него
стихиями. Он то устремлялся в радостном поклонении навстречу
победоносному солнцу, то благоговейно отступал; распростертые
руки словно хотели прижать к сердцу горы, озеро, небо,
преклонением колен он приветствовал матерь-землю, простиранием
рук -- воды озера, предлагая вечным силам, как праздничный дар,
свою юность, свою свободу, свое сокровенно разгорающееся
упоение жизнью.
полузакрыты под слепящими лучами, на юном лице с неподвижностью
маски застыло выражение восторженной, почти фанатической
серьезности.
зрелищем нарождающегося дня в безмолвной каменной пустыне. Но
еще более, нежели эта картина, потрясло и захватило его
происходящее у него на глазах преображение человека,
праздничный танец его воспитанника во славу утра и солнца,
который поднимал незрелого, подверженного причудам юношу до
почти литургической сосредоточенности и раскрывал перед ним,
зрителем, его сокровеннейшие и благороднейшие склонности,
дарования и предназначения, так же внезапно и ослепительно
сорвав с них все покровы, как взошедшее солнце обнажило и
высветлило холодное и мрачное ущелье. Юное существо это
предстало перед ним более сильным и значительным, чем он
воображал его себе до сих пор, но зато и более жестким,
недоступным, чуждым духовности, языческим. Этот праздничный и
жертвенный танец юноши, одержимого восторгом Пана, весил
больше, нежели речи и поэтические творения Плинио в юности, он
поднимал Тито намного выше отца, но и делал его более чужим,
более неуловимым, недоступным зову.
что с ним происходит. Его пляска не была уже известным,
показанным ему, разученным танцем; это не был также привычный,
самостоятельно изобретенный ритуал в честь утренней зари. И
танец его, и магическая одержимость, как он понял лишь позднее,
были рождены не только воздухом гор, солнцем, утром, ощущением
свободы, но в не меньшей степени новой ступенью в юной его
жизни, ожиданием каких-то перемен, возникших перед ним в образе
столь же приветливого, сколь и почтенного Магистра. В этот
утренний час в судьбе Тито и в его душе совпало все то, что
выделило час этот из тысячи других, как особенно возвышенный,
праздничный, священный. Не отдавая себе отчета, что он делает,
без рассуждений и сомнений, он творил то, чего требовал от него
этот блаженный миг, облекал в пляску свой восторг, возносил
молитву солнцу, изливал в самозабвенных телодвижениях свою
радость, свою веру в жизнь, свое благочестие и преклонение.
Горделиво и в то же время смиренно он приносил свою
благоговейную душу в жертву солнцу и богам, а вместе и предмету
своего обожания и страха, мудрецу и музыканту, явившемуся из
неведомых сфер, мастеру магической Игры, будущему своему
воспитателю и другу.
длилось недолгие мгновения. Взволнованно взирал Кнехт на это
удивительное зрелище, когда ученик у него на глазах
преображался, и, весь раскрывшись перед ним, шел ему навстречу,
новый и незнакомый человек, в полном смысле слова равный ему.
Оба они стояли на тропе между домом и хижиной, купаясь в море
света, льющегося с востока, глубоко потрясенные вихрем только
что пережитых ощущений, как вдруг Тито, только что закончивший
последнее движение своего танца, очнулся от счастливого забытья
и, словно застигнутое врасплох за своими одинокими играми
животное, застыл, постепенно осознавая, что он здесь не один,
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Шидловский Дмитрий
Каргалов Вадим
Никитин Юрий