Чтение 48–й страницы книги ~Возвращение в Брайдсхед~

железнодорожных вагонов. Я прошел в высокие бронзовые двери, на которых
резвились двухмерные ассирийские чудовища, под ногами у меня расстилался
ковер цвета промокательной бумаги; расписанные стенные панели тоже
напоминали промокательную бумагу -- "детские" рисунки в грязных, плоских
тонах; а между стен лежали ярды и ярдь светлого паркета, которого не касался
инструмент паркетчика,-- лесины, незаметно стыкованные одна с другой, гнутые
под углом, обработанные паром и давлением и безукоризненно отполированные;
здесь и там поверх ковра, похожего на промокательную бумагу, стояли кресла
со столиками, сделанные словно по чертежам сантехников,-- большие мягкие
кубы с квадратными углублениями вместо сидений, обитые все той же
промокательной бумагой; рассеянное освещение исходило из множества
разбросанных отверстий -- ровный свет без тени;

и все гудело от вращения бесчисленных вентиляторов и вибрировало от
работы мощных машин под полом.

"Ну, вот я и вернулся,-- думал я,-- из своих джунглей, от своих руин.
Вернулся сюда, где богатство успело лишиться великолепия и сила --
достоинства. Quomodo sedet sola civitas (я уже слышал этот великий плач, о
котором когда-то в парадной гостиной Марчмейн-хауса говорила мне Корделия,
слышал примерно год назад в Гватемале в исполнении негритянской капеллы)".

Подошел стюард.

-- Не угодно ли чего-нибудь, сэр?

-- Виски с содовой без льда.

-- Прошу прощения, сэр, у нас вся содовая вода со льдом.

-- А простая вода тоже?

-- О да, сэр, тоже.

-- Ну ладно, неважно.

Озадаченный, он засеменил, прочь, неслышно ступая в неумолчном гуле.

-- Чарльз.

Я оглянулся.

В одном из мягких кубов, обтянутых промокательной бумагой, сидела
Джулия, тихо сложив на коленях руки,-- я прошел мимо, даже не заметив ее.

-- Я знала, что вы здесь. Мне звонила Селия. Как хорошо.

-- Что вы тут делаете?

Она скупым красноречивым жестом развела на коленях ладони.

-- Жду. Моя горничная распаковывает вещи. Она постоянно чем-нибудь
недовольна с тех пор, как мы выехали из Англии. Сейчас ей не нравится моя
каюта. Почему, сама не знаю. Мне кажется, там очень мило.

Вернулся стюард с виски и двумя кувшинчиками -- в одном была вода со
льда, в другом кипяток; я смешал их до нужной температуры. Он посмотрел, как
я это делаю, и сказал:

-- Теперь буду знать, как вы любите, сэр.

У большинства пассажиров были какие-нибудь причуды; ему платили
жалованье за то, чтобы он им угождал. Джулия заказала чашку горячего
шоколада. Я сел в соседний куб.

-- Я теперь совсем не вижу вас,-- сказала она.-- Я, кажется, не вижу
никого из тех, кого люблю. Почему, сама не знаю.

Но говорила она так, как будто со времени нашей последней встречи
прошли недели, а не годы; как будто к тому же перед тем нас с ней связывала
близкая дружба. Это было прямо противоположно тому, что происходит обычно
при подобных встречах -- когда оказывается, что время успело возвести
собственную оборонительную линию, замаскировало уязвимые места и
заминировало все промежуточное пространство, кроме двух-трех самых
проторенных проходов, так что, как правило, мы только и можем что делать
друг другу знаки через ряды проволочного заграждения. А тут мы с ней,
никогда прежде не бывшие друзьями, встретились так, как будто между нами не
прерывалась многолетняя дружба.

-- Что вы делали в Америке?

Она медленно подняла на меня от чашки с шоколадом свои прекрасные
серьезные глаза и ответила:

-- А вы не знаете? Я вам расскажу когда-нибудь. Понимаете, я оказалась
в дураках. Вообразила, что люблю одного человека, а вышло все совсем не так.

Память моя перелетела на десять лет назад, в тот вечер в Брайдсхеде,
когда это прелестное тонконогое девятнадцатилетнее существо, словно
получившее разрешение на час спуститься из детской и оскорбленное
недостатком внимания взрослых, сказало с вызовом: "Я, например, тоже
причиняю семье беспокойство"; и я тогда еще подумал, хотя и сам, как мне
теперь казалось, едва вылез из коротеньких штанишек:

"До чего эти молоденькие девушки важничают своими романами".

Теперь все было иначе; в том, как она это сказала, было только смирение
и дружеская откровенность.

Мне захотелось ответить ей доверием на доверие, показать, что я
принимаю ее дружбу, но" в моей ровной, многотрудной жизни последних лет не
было ничего, чем бы я мог с нею поделиться. Вместо этого я стал рассказывать
о том, как жил в Джунглях, о забавных типах, которые мне встречались, и о
местах, которые я посетил, но в этой новой атмосфере старой дружбы рассказ
мой прозвучал неуместно, быстро иссяк и оборвался.

-- Я очень хочу увидеть картины,-- сказала она.

-- Селия предложила, чтобы я распаковал несколько и развесил по стенам
каюты к приходу гостей. Я не мог.

-- Ну да... а Селия по-прежнему очаровательна? Я всегда считала ее
самой хорошенькой из всех наших сверстниц.

-- Она не изменилась.

-- Зато вы изменились, Чарльз. Такой тощий и хмурый; совсем не похож на
того милого мальчика, которого Себастьян привез с собой когда-то в
Брайдсхед. И как-то тверже стали.

-- А вы мягче.

-- Да, наверно... И я теперь стала терпеливее.

Ей не было еще и тридцати, она только приближалась к зениту своей
прелести, с лихвой исполнив все, что обещала когда-то ее расцветающая
красота. Модная тонконогость отошла в прошлое; голова, которую я привык
относить к итальянскому Кватроченто, казавшаяся раньше словно чужой на ее
угловатых плечах, стала теперь органичной частью ее облика, утратив свое
флорентийское своеобразие и связь с живописью и искусством, так что
бесполезно было бы пытаться расчленить и перечислить по пунктам особенности
ее красоты, которая была ее сущностью и поддавалась познанию только в ней
самой, с ее согласия, через любовь, которую я должен был вскоре к ней
ощутить.

Время произвело в ней и еще одну перемену -- не для нее была теперь
самодовольная, лукавая улыбка Джоконды, годы, несшие не только "звон лютни и
кифары", придали ее чертам выражение грусти. Она словно говорила: "Взгляните
на меня. Я сделала что могла. Я красива необыкновенной, особенной красотой.
Я создана для восторгов. Но что причитается мне самой? Что будет моей
наградой?"

Этого в ней не было десять лет назад, и это, в сущности, и было ее
наградой -- магическая, неизбывная грусть, говорящая прямо сердцу и
рождающая в нем немоту, венец ее красоты.

-- И грустнее,-- сказал я.

-- О да, гораздо грустнее.

Когда спустя два часа я вернулся в каюту, моя жена была охвачена
кипучей деятельностью.

-- Пришлось обо всем позаботиться самой. Как, по-твоему, неплохо?

Нам дали, без приплаты, большой номер-люкс, который из-за его
грандиозных размеров почти никогда никто не брал, кроме директоров
пароходной компании, так что помощник капитана каждый рейс мог селить там
кого-нибудь по своему усмотрению, кого желал особо почтить. (Моя жена
обладала специальным талантом завоевывать такие почести: сначала ошеломляла
бедные души своим шиком и моей известностью, а потом, утвердившись на
недосягаемой высоте, сразу же переходила на почти заискивающее дружелюбие.)
В знак благодарности помощник капитана был включен в число приглашенных, а
он в знак благодарности со своей стороны прислал ей ледяного лебедя в
натуральную величину, изнутри заполненного черной икрой. Этот роскошный
хладный дар возвышался теперь на столе посреди комнаты и медленно таял,
роняя с клюва каплю за каплей на серебряное блюдо. Поднесенные ей утром
букеты по возможности скрывали стенные панели (ибо эта каюта была
точь-в-точь недавно покинутый мною безобразный салон в миниатюре).

-- Скорее иди переодеваться. Где ты был все это время?

-- Разговаривал с Джулией Моттрем.

-- Ты с ней знаком? Ах, да, вы ведь дружили с ее алкоголиком-братом.
Боже, как она была ослепительна!

-- Она тоже очень высокого мнения о твоей внешности.

-- У нее был роман с Боем.

-- Не может быть.

-- Он так говорил.

-- А ты подумала,-- спросил я,-- как твои гости будут грызть эту икру?

-- Знаю. Ледяная, как камень. Но ведь есть все остальное -- она открыла
блюда со всевозможными глазированными лакомствами.-- И потом, гости обычно
как-то умудряются все съесть. Помнишь, мы один раз ели креветок ножом для
разрезания бумаги?

-- Разве?

-- Милый, это было в тот вечер, когда ты поставил вопрос ребром.

-- Мне помнится, что вопрос ребром поставила ты.

-- Ну хорошо, в тот вечер, когда мы обручились. Ты не сказал, как тебе
нравятся мои приготовления.

Приготовления, помимо лебедя и цветов, состояли из одного стюарда, уже
задвинутого в угол импровизированной винной стойкой, и другого стюарда, с
подносом, пользовавшего относительной свободой передвижения.

-- Мечта киногероя,-- сказал я.

-- Кстати о киногероях,-- отозвалась моя жена,-- именно об этом мне
нужно с тобой поговорить.

Она прошла вслед за мной в мою каюту и говорила со мной, пока я