платье. После нее как-то не хотелось забираться в насквозь,
предчувствовалось, матроной пропахшую кабинку, но, к счастью,
физиологическая потребность, как всегда, легко справилась с
психологическими нюансами. Слишком уж у него все мрачновато, грязно,
подвел я, запираясь, итог. А жизнь при всех ее сложностях, при всех
цветастых матронах - штука, в сущности, превосходная! Я собрал волю
для схватки с геморроем, уже добрый десяток лет - не подряд, слава
Богу, периодами - отравляющим мне удовольствие естественных
отправлений: одно из высших удовольствий земного нашего существования.
И тем не менее, продолжил беседу с собою, - что ж мне, из-за
геморроя - самоубийством кончать? Мир в черном цвете видеть?
раздражение как-то само собою превратилось в искреннюю
доброжелательность, это несмотря на совпадение фамилий и Калечкиного
имени: мальчишке, пожалуй, около двадцати пяти. Из него - медицина,
разумеется, ошибка молодости - еще вполне успел бы получиться недурной
литератор-детективщик с фрейдистским уклоном. Или, скажем,
кинорежиссер. Адъютант его превосходительства. Зачем Шефу понадобилось
доводить до моего участия? - создал бы мальчику условия, и от дешевого
его диссидентства лет через пяток и следа не осталось бы. Больше
полужизни я имею дело с людьми, я люблю их, я, мне кажется, хорошо их
понимаю, но, увы: решать их судьбы всегда остается прерогативой Шефа -
мне же приходится довольствоваться ролью самой судьбы.
Калерии - так я воображал после первого разговора в клинике.
Навоображал, естественно, чушь собачью, простые решения казались мне
слишком простыми (и в самой сути, как вы скоро поймете, я очутился
прав!), но в тот-то раз на деле: обычная гостиничная проститутка,
десятирублевая, безо всяких там надрывов и психологий, что, впрочем,
выяснилось позже, покуда же я вовсю проницал глубины, человеческого
подсознания, мальчик произнес последние слова с очень горестною в свой
адрес иронией, и мне снова пронзительно пожалелось его, так что даже
засвербело в воспаленном заднем проходе, и я по возможности деликатно
почесался сквозь белье и брюки об обшивку сиденья. Но мальчик и не
заметил: он снова увлеченно бросился в свою собачью чушь: итак,
напрострел - темная арка двора...
освещаемая лампочкою под сводом; лампочка прикрыта колпаком грубого
стекла, а поверх еще и проволочной сеткою. В пятне света мелькают на
мгновение две знакомые фигуры и снова исчезают, растушевываются по
поверхности экрана. Ослепительный на фоне глухой черноты - как
прожекторный луч - сноп света из дверей развалюхи, где живет Калерия
(камера, оказывается, панорамировала за ними), сноп, возникающий из
ничего, перекрытый на миг двойной тенью и исчезающий синхронно со
звуком хлопнувшей двери. Снова - напрострел - длинный грязный
коридор - двери по обе стороны - и моя пара, идущая от объектива.
Остановка. Калерия, полунаклонившаяся к двери (звук ищущего скважину
ключа), Н. Е. - с двумя нелепыми бутылками в руках. И, наконец, в
предпоследний момент, ровно за мгновенье до исчезновения парочки, -
высунувшаяся из кухонного проема прямо перед объективом острая
мордочка любознательной соседки в ореоле бигуди (перевод фокуса).
комнате, и бутылки на нем, и вытянутые руки на нем, и даже гость
молчит, не одна хозяйка, и этот кадр тянется очень-очень долго. Метров
сто. Куздюмов-то, пожалуй, уже и не придет (придет Куздюмов! Куздюмов,
к сожалению, всегда появляется вовремя, грущу я), и, выдержав короткую
паузу, во время которой хозяйка вполне могла бы хоть что-нибудь
ответить, гость встает, направляется к двери. Калерия тоже. Проводить.
Так же покорно и безразлично, как если бы за занавеску. Но в самый
последний момент, когда Н. Е. уже совершенно ясно, что они расстаются,
зверь, неожиданно в этот вечер обнаруживший себя и пружинившийся уже
несколько часов подряд, одним прыжком одолевает тысячелетнюю
цивилизацию и бросается на Калерию, впивается в ее холодные,
безразличные губы, рвет с нее одежду. А Калерия не сопротивляется:
наоборот даже - пытается Н. Е. помочь, потому что ей в таком простом
деле непонятны и ненавистны сложные эмоции. Он опрокидывает ее, голую,
на неразобранную постель, сам не сняв даже пиджака, ботинок, только
расстегнув по необходимости несколько пуговиц на брюках, и
приговаривает: вот так... вот так... а ты будешь совсем голая... без
ничего... нагая... только очки... надень-ка очки... ты будешь совсем
нагая и в очках... хочу, чтобы в очках, слышишь? Он бормочет, пытаясь
одной рукою нацепить на Калерию свои тяжелые импортные очки, а
другою - помогая себе ее взять. Она ему больше не помогает: лежит
безразличная, и только в глазах ее, за светло-дымчатыми стеклами,
вспыхивают мгновениями искорки неискоренимой ненависти.
краснея, крался к двери чуть не на цыпочках, чтобы как-нибудь случайно
не наткнуться даже взглядом на объект недавней страсти, отомстила,
выразив всю свою ненависть к нему и к ним вообще простыми, можно даже
сказать, невинными словами: а ты чистый? И мужчина не вздрогнул, не
обернулся, не понял смысла фразы, занятый мучительным процессом
покидания грязной комнаты, только машинально пробормотал: да-да,
разумеется, и выскочил вон из квартиры, из дома, и смысл настиг
мужчину только на улице, в подворотне, под сводом которой все горела
желтым волоском в свете тусклого, но превосходящего ее силою утра
лампочка, когда стоял, упершись руками в осклизлую кирпичную стену
арки, разведя пошире ноги, чтобы брызги не попали на брюки и
лакированные башмаки, и пытался выблевать из себя скверную ночь,
свидетельницу нечеловеческого желания, и сакраментальные слова: о ты
чистый?.. а ты чистый?.
не сделав дел, ради которых прибыл сюда, не позвонив никому, не
оставив ни для кого записки.
сосед, отключая воображаемый экран и возвращаясь к нормальному способу
беседы: лицо к лицу. Например, оскорбительное для личности знание, что
принимаешь взятку борзыми щенками; или вот это неожиданное открытие
какого-то животного начала в себе, начала, над которым разум,
оказывается, не властен; или, наконец, чувство вины перед женою за,
может, первую измену: знаете, бывают люди, которым природою суждено
быть однолюбами и для которых всякий инцидент подобного рода -
психическая травма? (Еще б мне не знать! усмехнулся я. За всю жизнь я
спал только с одной женщиною - с моей женою, Калерией (ничего,
повторяю, смешного в этом имени не вижу, мне оно даже особенно
нравится: лучше, чем какая-нибудь там Валя или Света: редкое,
красивое), и к людям, способным на супружеские измены, всегда
испытывал нравственную брезгливость); или, если хотите, даже
неосознанная любовь к этой жалкой, несчастной, но возбудившей его
потаскушке, любовь, которую, чтобы не потерять самоуважение,
приходится скрывать от себя, пусть даже таким неприятным и опасным для
психики способом, как сифилофобия...
рассказ; Арсений едва не проехал остановку, а теперь с вытянутым вверх
Lдипломатомv в одной руке и заложенным пальцем блокнотом в другой
прорывался под ругань сквозь толпу поднимающихся в вагон людей. И за
что же так напустились, набросились на Арсения тогда
приятели-литераторы?! На что обиделись?! Неужто на этот вот гаерский,
чуть издевательский тон, который, вероятно, показался им невозможным,
непристойным в описании столь трагически-торжественного акта, как
политическая эмиграция?! На имена Куздюмов, Калерия? Неужто на то, что
кровавый палач имеет слабость страдать геморроем и сочувственно
выслушивать диссидента?! А ведь обиделись, право слово обиделись,
задело их за живое, - Арсений мог забыть собственную повесть, мог
забыть ее название, но как ее ругали, не забудет до конца дней! А и
он-то тоже хорош: скуксился, скис, закинул блокнотик. Вот тебе и
внутренняя независимость художника!
троллейбуса, на который собирался пересесть, но их видно не было, и
интерес погнал под фонарь, вынудил поставить Lдипломатv у ног и снова
раскрыть блокнот. Где же Арсений остановился? ...таким неприятным и
опасным для психики... Вроде здесь. И хотя мой кинометод, как
оказалось...
психиатрии, заполнил я повисшую вдруг паузу, по призванию я скорее
психолог, но литературно ваш метод... Во всяком случае, вы человек с
воображением. Только, надо полагать, профессор решает подобные задачки
много проще. О! с грустным сарказмом ответил собеседник. Тут-то уж вы
правы. Шеф предпочитает прописывать глюкозу. Глюкозу? искренне
удивился я. Можно и натриум бикарбоникум. Когда шеф вернулся из Парижа
и выслушал результаты моих раскопок, - нет, не эти, разумеется,
настоящие! - он попросту пригласил к себе Н. Е., порядком уже во мне
разуверившегося, и, отрывая от сердца, презентовал ему полсотни
таблеток глюкозы, которую выдал за баснословно дорогое и дефицитное
французское патентованное средство, стопроцентно гарантирующее от
заражения сифилисом. Видели б вы: у Н. Е. прямо на глазах камень
свалился с души; пациент так глянул на меня! даже не уничижительно, а