краев друга юности, поскольку при вести о насильственном водворении в
Аргентину на пароходе "Андреа С" некоего Орасио первым делом Тревелер пнул
циркового кота-считальщика, а затем объявил, что жизнь -- пресволочная
штуковина. И тем не менее он отправился встречать его в порт вместе с
Талитой и котом-считальщиком, которого посадили в корзину. Оливейра вышел
из-под навеса, где помещалась таможня, с одним маленьким чемоданчиком и,
узнав Тревелера, поднял брови не то удивленно, не то досадливо.
ожидал.
жареных колбасок.
приятно" -- и протянул руку, почти не глядя на Талиту. И тут же спросил, кем
ему приходится кот и зачем его принесли в порт в корзине. Талита, обиженная
таким обращением, нашла его решительно неприятным и заявила, что вместе с
котом возвращается домой, в цирк.
знаешь, ему не нравится в коридоре.
колбасками и сосисками. И поскольку он почти не разговаривал, Тревелер
рассказал ему про цирк и про то, как он женился на Талите. Кратко обрисовал
политическую и спортивную ситуацию в стране, особо остановившись на взлете и
падении Паскуалито Переса. Оливейра сказал, что в Париже ему случилось
видеть Фанхио и что "кривоногий", похоже, спал на ходу. Тревелер
проголодался и заказал потроха. Ему пришлось по душе, что Оливейра с улыбкой
закурил предложенную местную сигарету и оценил ее. Ко второму литру вина они
приступили вместе, и Тревелер рассказывал о своей работе и о том, что не
потерял надежды найти кое-что получше, другими словами, где работы поменьше,
а навару побольше, и все ждал, когда и Оливейра заговорит, скажет хоть
что-нибудь, что бы поддержало их в этой первой после такого долгого перерыва
встрече.
выдавались неплохие деньки. И еще: как хорошо сказал Сесар Бруто: если
приезжаешь в Париж в октябре, обязательно сходи в Лувр. Ну, что еще? Ах, да,
один раз я добрался даже до Вены. Там потрясающие кафе, и толстухи приводят
туда своих собачек и мужей поесть струделя.
разговаривать, если не хочешь.
нет, в Вене.
величайшей осторожностью обрезая хвостик у колбаски. -- Вот таких в
Просвещенной столице не найдешь, че. Это чисто аргентинские, так и говорят.
Аргентинцы там просто плачут по здешнему мясу, а я знал одну сеньору,
которая тосковала по аргентинскому вину. Она говорила, что французского вина
с содой не выпьешь.
свете.
тонкий образ, не пришлась по душе. Какая тут влажность, дружище.
39
время стоянки в Монтевидео он вдоль и поперек обошел все бедные кварталы,
расспрашивая и разглядывая, и даже пропустил пару рюмок, чтобы войти в
доверие к какому-то чернявому парню. И что ничего не увидел, только уйму
новых зданий, а в порту, где он провел последний час перед тем, как "Андреа
С" поднял якорь, плавало великое множество дохлой рыбы, брюхом кверху, и
кое-где меж рыбинами спокойно покачивались на маслянистой воде презервативы.
Ничего не оставалось, как вернуться на судно и думать, что, может быть, в
Лукке, может быть, и на самом деле в Лукке или в Перудже. Словом, чушь
собачья, да и только.
что было в прошлом, -- не было прошлым и с помощью умственной эквилибристики
и многих других вещей нетрудно с полным правом вообразить себе будущее, где
можно будет играть в Уже игранные игры. Он понял (лишь на носу корабля,
перед рассветом в желтоватой дымке рейда), что ничего не переменится, если
он решит стоять на своем и отказаться от легких решений. Зрелость, если
предположить, что таковая существует, не что иное, как лицемерие. О какой
зрелости говорить, когда так просто эта женщина с котом в корзине, ожидавшая
его рядом с Маноло Тревелером, вдруг показалась ему чем-то похожей на другую
женщину, ту, которая (словно и не колесил он по бедным кварталам Монтевидео,
и не мчался на такси к Холму, и не ворошил в непослушной памяти старые
адреса). Надо было идти дальше, или начинать все сызнова, или покончить раз
и навсегда: моста покуда еще не было. С чемоданчиком в руках он направился к
портовой парилье, где однажды ночью в разгаре пьянки кто-то рассказал ему
про гаучо Бетиноти и как тот пел вальс: "Мой диагноз очень прост, ничего мне
не поможет". Слово "диагноз" в вальсе показалось Оливейре нестерпимым, но он
повторял и повторял слова, как наставление, в то время как Тревелер
рассказывал ему про цирк, про К.-О. Лауссе и даже про Хуана Перона.
40
влачил растительное существование с несчастной и самоотверженной Хекрептен в
комнатушке гостиницы напротив пансиона "Собралес", где обосновались
Тревелеры. Он пришелся им по душе, и Хекрептен была в восторге; она
безупречно готовила мате, и хотя ничего не смыслила в любви и приготовлении
сдобного теста, у нее были другие домашние достоинства, а главное, она не
мешала ему сколько душе угодно думать о своем отъезде и возвращении --
проблеме, которая занимала его в часы, не занятые отрезами габардина.
Тревелер начал с того, что раскритиковал его манию замечать в Буэнос-Айресе
только дурное и сравнивать город с затянутой в корсет проституткой, но
Оливейра объяснил ему и Талите, что хотя он и ругает город, но очень любит
его и только слабоумные вроде них могут так неправильно его толковать. В
конце концов они поняли, что у него своя правда, что Оливейра не может сразу
и лицемерно примириться с Буэнос-Айресом и что он сейчас от этой страны
дальше, чем когда его носило по Европе. Лишь то, что осталось от доброго
старого времени, могло заставить его улыбнуться: мате, пластинки Де Каро и
иногда, под вечер, порт. Они втроем много бродили по городу, пользуясь тем,
что Хекрептен была занята в магазине, и Тревелер все вглядывался, надеясь
подметить в Оливейре признаки примирения с городом, и удобрял почву
непомерным количеством пива. Но Талита была более несговорчивой, что всегда
свойственно равнодушию, и требовала, чтобы он с ходу признал все: живопись
Клориндо Тесты, например, или фильмы Торре Нильсона. Они до потери сознания
спорили о Биое Касаресе, Давиде Виньясе, отце Кастеллани, Манауте и
политике. Талита в конце концов поняла, что Оливейре совершенно все равно,
где находиться: в Буэнос-Айресе или в Бухаресте, и что, по сути дела, он не
вернулся, а его привезли. Над всеми этими спорами всегда витал некий
патафизический дух, и все трое совпадали в пристрастии к гистрионовским
поискам точек зрения, при которых смотрящий или рассматриваемое находились
бы вне центра. Талита с Оливейрой довоевались до того, что стали уважать
друг друга. Тревелер вспоминал, каким Оливейра был в двадцать лет, и у него
начинало щемить сердце, а может, это пиво ударяло в голову.
мы, представить этот город огромным брюхом, которое спокойно переливается
под небесами, огромным пауком, который закинул лапки в Сан-Висенте, в
Бурсако, в Саранди, в Паломар, а некоторые лапки опустил в воду, бедное
насекомое, река тут такая грязная.
успел войти в доверие. -- Слепень на крупе благородного коня. Пора понять,
что мы -- скромные буэнос-айресцы и тем не менее знаем, кто такой Пьер де
Мандьярг.
девушки с томным взглядом, и личики у них от молочной рисовой каши и
программ радиостанции "Эль Мундо" припорошены милой глупостью.
работают в цирке, -- скромно замечала Талита.
слуги. Напомни мне дома, чтобы я прочитал тебе исповедь Ивонн Гитри, старик,
это потрясающе.
антологию Гарделя, она разобьет цветочный горшок о твою голову, -- сообщила
Талита.
поболтать с Хекрептен?
Корнев Павел
Посняков Андрей
Панов Вадим
Роллинс Джеймс
Смоленский Вадим
Перумов Ник