Чтение 48–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

Щедрая природа одарила ее чувственными губами на лице круглом, как
тарелка. Одарила задом величиной с громадный ресторанный поднос при подаче
на компанию. Кривоватые ноги ее ходили по земле, а потом и по сцене, как по
палубе корабля, плывущего в качку. Вадим Шершеневич в одной из своих
рецензий после очередной мейерхольдовской премьеры нагло скаламбурил: "Ах,
как мне надоело смотреть на райхитичные ноги!" Эпоха, к счастью, была не
чересчур деликатной.

Во второй рецензии он написал еще наглей: "Конечно очень плохо играла
Зинаида Райх. Это было ясно всем. Кроме Мейерхольда. Муж, как известно,
всегда узнает последним".

На следующий день после неотпразднованной свадьбы Мейерхольд спросил меня
(мы снова стали приятелями):

- Как ты думаешь, Анатолий, она будет знаменитой актрисой?

- Кто?

- Зиночка.

Я вытаращил глаза:

- Почему актрисой, а не изобретателем электрической лампочки?

Тогда, по наивности, я еще воображал: для того чтобы стать знаменитой
актрисой, надо иметь талант, страсть к сцене, где-то чему-то учиться. А
потом лет пять говорить на сцене: "Кушать подано! ".

Мейерхольд вздернул свой сиранодебержераковский нос:

- Талант? Ха! Ерунда!

И ткнул себя пальцем в грудь, что означало: "Надо иметь мужем Всеволода
Мейерхольда! Вот что надо иметь. Понял? И все!"

Мастер оказался прав. Я бы добавил: "Еще полезно иметь дуру-публику".

Примерно так же Мейерхольд относился, по крайней мере на словах, и к
драматической литературе:

- При чем тут пьеса? Что такое пьеса? Дай мне справочник "Вся Москва" или
телефонную книжку, и я сделаю гениальный спектакль.

Хорошей актрисой Зинаида Райх, разумеется, не стала, но знаменитой -
бесспорно. Свое черное дело быстро сделали: во-первых, гений Мейерхольда;
во-вторых, ее собственный алчный зад; в-третьих, искусная портниха, резко
разделившая этот зад на две могучие половинки; и наконец, многочисленные
ругательные статейки. Ведь славу-то не хвалебные создают! Кому они
интересны? Это бы давно надо понять нашим незадачливым критикам.

Про "Всю Москву" и телефонную книжку Мейерхольд охотно говорил, а ставил
"Маскарад", "Ревизор", "Лес", "Доходное место", "Смерть Тарелкина".

Наконец, как и следовало ожидать, он задумал "Гамлета".

Одним из первых Мейерхольд рассказал об этом Есенину и мне.

- Чертовски интересно! - сказал я. - Думается, Всеволод, даже
поинтересней, чем ставить телефонную книжку.

А Есенин перекрестил члена партии:

- Валяй, Всеволод! Благословляю.

Вскорости Мейерхольд собрал главных актеров и кратко поделился с ними
замыслом постановки.

Главный администратор спросил:

- А кто у нас будет играть Гамлета?

Не моргнув глазом, мастер ответил:

- Зинаида Николаевна.

Актеры и актрисы переглянулись.

- На все другие роли, - заключил он, - прошу подавать заявки.
Предупреждаю: они меня ни к чему не обязывают. Но может случиться, что
некоторые подскажут то, что не приходило мне в голову. То есть: ад абсурдум.
В нашем искусстве, как и во всех остальных, это великая вещь.

Если Станиславский был богом театра, то Мейерхольд его сатаной. Но ведь
сатана - это тот же бог, только с черным ликом. Не правда ли?

Как мы знаем по истории прекрасного, в предшествующую эпоху некоторые
стоящие служители муз и граций даже предпочитали иметь дело с ним, с
сатаной, считая его умней, дерзновенней, справедливей, а потому и выше Бога.

Один из лучших артистов мейерхольдовской труппы, к тому же и самый
смелый, неожиданно спросил мэтра:

- Зинаида Николаевна, значит, получает роль Гамлета по вашему принципу -
ад абсурдум?

Собрание полугениев затаило дыхание. А Мейерхольд сделал вид, что не
слышит вопроса этого артиста с лицом сатира, сбрившего свою козлиную
бородку.

В полном согласии с богом, то есть с Константином Сергеевичем
Станиславским, я совершенно не переношу йа сцене кривляющихся актеров (под
видом гротеска) и ставлю на высшую ступень тех, которые могут довести
острейший характер до абсолютной правды. Редчайший случай!

Артист, спросивший мастера о Зинаиде Николаевне, нередко бывал очень
смешным в сценах трагических и горестным до слез, подступающих к горлу, - в
смешных.

Редчайшее дарованье!

Не получив ответа, этот артист поспешно вынул из кармана вечное перо и
написал заявку на роль... Офелии.

Результат?

Ну, конечно, Мейерхольд выгнал его из театра.

Этот артист впоследствии везде ругательски ругал Мейерхольда. Но всегда
делал это с сияющими глазами. Потому что подтекст неизменно был один и тот
же: "А все-таки я его боготворю!"

Однажды Всеволод Эмильевич с Зинаидой Николаевной приехали в Рим.

Вечный город был напоен истомой.

В каком-то чрезвычайно античном месте они стали целоваться слишком горячо
для таких близких знакомых.

И вот вышла неприятность с полицией, которая даже в Италии представляется
любящей целомудрие и добрые нравы.

Русские артисты не говорили по-итальянски, а полицейские-итальянцы -
по-русски. Не слишком молодой женщине и почти старику пришлось документально
доказывать в участке, что они супруги.

- Совершенно законные! - засвидетельствовал переводчик-эмигрант.

Пораженные полицейские долго и крепко пожимали руки супругам-любовникам:

- Муж целуется с женой! На камнях! Со своей собственной женой! Жена
целуется с мужем! Со своим собственным мужем!.. Нет, - заверяли блюстители
добрых нравов, - у нас, у итальянцев, этого не бывает. Ах, русские,
русские!..

Растроганные полицейские отвезли в отель на своей машине Всеволода
Эмильевича и Зинаиду Николаевну.

В том же Риме, в доме нашего посла Платона Михайловича Керженцева,
Мейерхольд рассказывал о философском замысле постановки "Гамлета", о
понимании шекспировских характеров, о режиссерском решении всей трагедии и
отдельных сцен.

Ему благоговейно внимала небольшая избранная компания. Так, кажется,
пишут салонные романисты.

- Надеюсь, товарищи, - сказал мастер, - вы все помните гениальную ремарку
финала трагедии: "Траурный марш. Уносят трупы. Пальба". Конечно, товарищи,
мы воплотим ее беспрекословно на нашей сцене. Творческая воля великого
драматурга для меня не только обязательна, но и священна.

Избранная компания благоговейно зааплодировала.

Мастер спросил:

- Быть может, кто-либо из товарищей хочет задать мне вопрос? Или вопросы?

- Разрешите, Всеволод Эмильевич? - откликнулся посол.

- Пожалуйста, Платон Михайлович. Я буду счастлив ответить.

- Дорогой Всеволод Эмильевич, вы сейчас с присущим вам блеском рассказали
нам решение целого ряда сцен. Даже, казалось бы, третьестепенных. Но...

И посол улыбнулся своей лисьей улыбкой.

- Но...

- Неужели я упустил что-либо существенное? - с искренней тревогой спросил
Мейерхольд.

- Всеволод Эмильевич, дорогой, вы забыли нам рассказать, как вы толкуете,
как раскрываете, какое нашли решение для знаменитого монолога Гамлета "Быть
или не быть".

Вся маленькая избранная компания как бы выдохнула из себя:

- Да!.. Да!.. "Быть или не быть"!.. Умоляем, Всеволод Эмильевич!

Хотя вряд ли многие из них помнили вторую строчку бессмертного монолога.

- А-а-а... Это... - небрежно бросил Мейерхольд, - видите ли, товарищи, я
вычеркиваю гамлетовский монолог.

И мастер сделал небольшую паузу, чтобы насладиться впечатлением от своего
ошарашивающего удара.

- Да, товарищи, я вычеркиваю его целиком, как место совершенно лишнее,
никому ничего не говорящее.

- Что?.. - вырвалось прямо из сердца Марии Михайловны, супруги посла.

- Поверьте, товарищи, этот монолог, триста лет по недоразумению
считающийся гениальным, тормозит действие.

Почти все сконфуженно закивали головами.

- Кроме того, он всего лишь точное переложение в белые стихи отрывка из
философского трактата "О меланхолии", очень модного в ту эпоху.

Тут избранное общество просто замлело от эрудиции мастера, действительно
прочитавшего побольше книг, преимущественно переводных, чем провинциальные
режиссеры, которым приходилось два раза в неделю ставить новую пьесу.

- Вы, товарищи, вероятно, не согласны со мной? - тоном примерной
скромности спросил Всеволод Эмильевич. - Вы считаете...

Аплодисменты не дали Мейерхольду договорить.

Только Марья Михайловна простодушно шепнула на ухо своему соседу,
военному атташе:

- Он просто издевается над нами.

Супруга посла и в роскошном вечернем туалете от Пуаре осталась сельской
учительницей из самой скудной полосы царской России.

- Тише, тише, Марья Михайловна! - испуганно ответил сосед.

Он не хотел показаться невеждой.