энциклопедистам. С другой-же стороны, прикладное гегелианство, постепенно
левея, шло через того же Фейербаха к Марксу, который в своем "Святом
семействе" выражается так:
Перевожу стихами, чтобы не было так скучно.
быть равен Марксу, по отношению к которому стоит-де, как по отношению к
Уатту -- барнаульский мастеровой Ползунов. Сам Маркс ("этот мелкий буржуа до
мозга костей" по отзыву Бакунина, не терпевшего немцев) раза два сослался на
"замечательные" труды Чернышевского, но оставил не одну презрительную
заметку на полях главного экономического труда "дес гроссен руссишен
гелертен" (русских вообще Маркс не жаловал). Чернышевский отплатил ему тем
же. Уже в семидесятых годах он ко всему "новому" относился небрежно,
неблагожелательно. Экономика в частности ему осточертела, перестав быть для
него орудием борьбы, и тем самым приобретя в его сознании вид пустой забавы,
"чистой науки". Совершенно ошибочно Ляцкий -- со свойственной многим
страстью к навигационным аналогиям -- сравнивает ссыльного Чернышевского с
человеком, "глядящим с пустынного берега на плывущий мимо гигантский корабль
(корабль Маркса), идущий открывать новые земли"; выражение, особенно
неудачное в виду того, что сам Чернышевский, словно предчувствуя аналогию и
заранее опровергая ее, говорил о "Капитале" (посланном ему в 1872 году):
"Просмотрел, да не читал, а отрывал листик за листиком, делал из них
кораблики (разрядка моя) и пускал по Вилюю".
писатель, который сумел с пятидесятых годов вплоть до 1888 (скостил ему
один) остаться на уровне цельного философского материализма". Как то
Крупская, обернувшись на ветру к Луначарскому, с мягкой грустью сказала ему:
"Вряд ли кого-нибудь Владимир Ильич так любил... Я думаю, что между ним и
Чернышевским было очень много общего". "Да, несомненно было общее, --
добавляет Луначарский, сначала было отнесшийся к этому замечанию
скептически. -- Было общее и в ясности слога, и в подвижности речи... в
широте и глубине суждений, в революционном пламени... В этом соединении
огромного содержания и внешней скромности, и наконец в моральном облике
обоих этих людей". Статью Чернышевского "Антропологический принцип в
философии" Стеклов называет "первым философским манифестом русского
коммунизма"; знаменательно, что этим первым манифестом был школьный
пересказ, ребяческое суждение о труднейших моральных вопросах. "Европейская
теория утилитаризма, -- говорит Страннолюбский, несколько перефразируя
Волынского, -- явилась у Чернышевского в упрощенном, сбивчивом, карикатурном
виде. Пренебрежительно и развязно судя о Шопенгауере, под критическим ногтем
которого его философия не прожила бы и секунды, он из всех прежних
мыслителей, по странной ассоциации идей и ошибочным воспоминаниям, признает
лишь Спинозу и Аристотеля, которого он думает, что продолжает".
развалился, и торчат гвозди. Устраняя дуализм метафизический, он попался на
дуализме гносеологическом, а беспечно приняв материю за причину
первоначальную, запутался в понятиях, предполагающих нечто, создающее наше
представление о внешнем мире вообще. Профессиональному философу Юркевичу
было легко его разгромить. Юркевич всг интересовался, как это собственно
говоря пространственное движение нерва превращается в непространственное
ощущение. Вместо ответа на обстоятельную статью бедного философа,
Чернышевский перепечатал в "Современнике" ровно треть ее (т. е. сколько
дозволялось законом), оборвав на полслове, без всяких комментариев. Ему было
решительно наплевать на мнения специалистов, и он не видел беды в незнании
подробностей разбираемого предмета: подробности были для него лишь
аристократическим элементом в государстве наших общих понятий.
исполняет черную работу", -- писал он о своем "сознательном работнике" (и
почему-то нам вспоминаются при этом те гравюры из старинных анатомических
атласов, где с приятным лицом юноша, в непринужденной позе прислонившись к
колонне, показывает образованному миру все свои внутренности). Но
государственный строй, который должен был явиться синтезом в силлогизме, где
тезисом была община, не столько походил на советскую Россию, сколько на
страну утопистов. Мир Фурье, гармония двенадцати страстей, блаженство
общежития, работники в розовых венках, -- всг это не могло не прийтись по
вкусу Чернышевскому, искавшему всегда "связности". Помечтаем о фаланге,
живущей во дворце: 1800 душ -- и все веселы! Музыка, флаги, сдобные пироги.
Миром правит математика и правит толково; соответствие, которое Фурье
устанавливал между нашими влечениями и ньютоновым тяготением, особенно было
пленительно и на всю жизнь определило отношение Чернышевского к Ньютону, --
с яблоком которого нам приятно сравнить яблоко Фурье, стоившее комивояжеру
целых четырнадцать су в парижской ресторации, что Фурье навело на
размышление об основном беспорядке индустриального механизма, точно также
как Маркса привел к мысли о необходимости ознакомиться с экономическими
проблемами вопрос о гномах-виноделах ("мелких крестьянах") в долине Мозеля:
грациозное зарождение грандиозных идей.
устройства на Руси ассоциаций, Чернышевский готов был согласиться на
освобождение крестьян без земли, обладание коей повело бы, в конце концов, к
новым тяготам. Искры брызнули из под нашего пера на этой строке.
Освобождение крестьян! Эпоха великих реформ! В порыве яркого предчувствия
недаром молодой Чернышевский записал в дневнике в сорок восьмом году (год,
кем то прозванный "отдушиной века"): "а что, если мы в самом деле живем во
времена Цицерона и Цезаря, когда seculorum novus nascitur ordo, и является
новый Мессия, и новая религия, и новый мир?.."
музыкальном случае жарят увертюру из "Вильгельма Теля". Ходят слухи, что
столица переносится в Москву; что старый стиль календаря меняется на новый.
Под этот шумок Россия деятельно готовит материал для немудреной, но сочной
салтыковской сатиры. "Каким это новым духом повеяло, желал бы я знать, --
говорил генерал Зубатов, -- только лакеи стали грубить, а то всг осталось
по-старому". Помещикам и особливо помещицам снились страшные сны, в сонниках
не указанные. Появилась новая ересь: нигилизм. "Безобразное и
безнравственное учение, отвергающее всг, чего нельзя ощупать", --
содрогаясь, толкует Даль это странное слово (в котором "ничто" как бы
соответствует "материи"). Лицам духовного звания было видение: по Невскому
проспекту шагает громадный Чернышевский в широкополой шляпе, с дубиной в
руках.
государева, красивая, крепкая, с двумя полнокровно-могучими росчерками
вверху и внизу, впоследствии оторванными бомбой! А восторг самого Николая
Гавриловича: "Благословение, обещанное миротворцам и кротким, увенчивает
Александра Второго счастьем, каким не был увенчан никто еще из государей
Европы..."
охлаждается: его возмущает дворянское своекорыстие большинства из них.
Окончательное разочарование наступает во второй половине 58 года. Величина
выкупной суммы! Малость надельной земли! Тон "Современника" становится
резким, откровенным; словцо "гнусно", "гнусность" начинает приятно оживлять
страницы этого скучноватого журнала.
знала. Его нигде не видать. Уже знаменитый, он как бы остается за кулисами
своей деятельной, говорливой мысли.
стеарином), он сидел день-деньской в своем маленьком кабинете с синими
обоями, здоровыми для глаз, с окном во двор (вид на поленницы, покрытые
снегом), у большого стола, заваленного книгами, корректурами, вырезками.
Работал так лихорадочно, так много курил, так мало спал, что впечатление
производил страшноватое: тощий, нервный, взгляд зараз слепой и сверлящий,
отрывистая, рассеянная речь, руки трясутся (зато никогда не страдал головной
болью и наивно гордился этим, как признаком здравого ума). Способность
работать была у него чудовищная, как, впрочем, у большинства русских
критиков прошлого века. Секретарю Студентскому, бывшему саратовскому
семинаристу, он диктовал перевод истории Шлоссера, а в промежутки, пока тот
записывал фразу, писал сам статью для "Современника" или читал что-нибудь,
делая на полях пометки. Ему мешали посетители. Не умея избавиться от
докучного гостя, он, к собственному озлоблению, все более ввязывался в
беседу. Прислонившись к камину и что-нибудь теребя, он говорил звонким,
пискливым голосом, а ежели думал о другом, тянул что-то однообразное, с
прожевкой, с обильными ну-с, да-с. У него был особенный тихий смешок
(Толстого Льва бросавший в пот), но, когда хохотал, то закатыватся и ревел
оглушительно (издали заслышав эти рулады. Тургенев убегал).
напоминают недобросовестные рекламы патентованных снадобий, врачующих сразу
все болезни. Случается все же, что такое средство помогает при насморке.
Шилова Юлия
Акунин Борис
Флинт Эрик
Доценко Виктор
Шилова Юлия
Лукьяненко Сергей