Чтение 48–й страницы книги ~Тени в раю~

- Точно не известно. Ее смотрели Грефенгейм и Равик. Только операция
покажет, какая у Бетти опухоль: доброкачественная или нет.

- Боже мой! - сказал я.

- Равик будет за ней наблюдать. Он теперь ассистент в больнице
Маунт-синай.

- Он будет ее оперировать?

- Нет. Только присутствовать при операции. Не знаю, разрешено ли ему уже
оперировать самостоятельно. Когда вы пойдете к Бетти?

- В шесть. Освобожусь и пойду. Что нового с Гиршем?

Я у него был. Все в порядке. Грефенгейм уже получил деньги. Всучить ему
эти деньги было труднее, чем выцарапать их у Гирша. Иметь дело с честными
людьми - наказание Божье. С жуликами ты по крайней мере знаешь, как себя
вести.

- Вы тоже пойдете к Бетти?

- Я только оттуда. До этого я целый час сражался с Грефенгеймом. Думаю,
он вернул бы Гиршу деньги, если бы я не пригрозил, что пошлю их в Берлин в
организацию "Сила через радость". Он, видите ли, не желал брать собственные
деньги из рук подлеца! И при этом он голодает. Пойдите к Бетти. Я не могу
пойти к ней опять. Она и так напугана. И ей покажется подозрительным, если я
навещу ее во второй раз. Она еще [236] пуще испугается. Пойдите к Бетти,
поболтайте с пей по-немецки. Она утверждает, что когда человек болен, ему
уже незачем говорить по-английски.

Я отправился к Бетти. День выдался теплый и пасмурный, и небо было
светло-пепельным. Бетти лежала в постели в ярко-розовом халате; очевидно,
фабрикант из Бруклина считал, что в его халатах будут щеголять мандарины.

- Вы пришли в самый раз, на мою прощальную трапезу, - закричала Бетти, -
завтра меня отправят под нож.

- Что ты говоришь, Бетти, - возмутился Грефенгейм. - Завтра тебя
обследуют в больнице. Обычная процедура. И совершают ее из чистой
предосторожности.

- Нож это нож! - возразила Бетти с наигранной, слишком нарочитой
веселостью. - Неважно, что тебе отрежут - ногти или голову.

Я огляделся вокруг. У Бетти было человек десять гостей. Большинство -
знакомые. Равик тоже пришел. Он сидел у окна и не отрываясь глядел на улицу.
В комнате было очень душно, тем не менее окна были закрыты. Бетти боялась,
что при открытых окнах будет еще жарче. На этажерке жужжал вентилятор,
похожий на большую усталую муху. Дверь в соседнюю комнату стояла открытой.
Сестры-близнецы Коллер внесли кофе и яблочный пирог; в первую минуту я их не
узнал. Они стали блондинками. Их щебетанье разом заполнило всю комнату;
сестры напоминали ласточек. Двигались они проворно, как белки. Двойняшки
были в коротких юбках и в бумажных джемперах в косую полоску с короткими
рукавами.

- Очень аппетитно. Не правда ли? - спросил Танненбаум.

Я не сразу понял, что он имел в виду, яблочный пирог или девушек. Он имел
в виду девушек.

- Очень, - согласился я. - Дух захватывает при мысли о том, что можно
завести роман с близнецами, особенно с такими похожими.

- Да. Двойная гарантия, - сказал Танненбаум, разрезая кусок пирога. -
Если одна из сестер умрет, можно жениться на второй. Редкий случай. [237]

- Какие у вас мрачные мысли.

Я взглянул на Бетти, но она нас не слышала. По ее просьбе двойняшки
принесли в спальню гравюры на меди с изображением Берлина, которые обычно
висели в большой комнате; теперь они поставили гравюры на тумбочки по обе
стороны кровати.

- Я вовсе не думал, что на близнецах можно дважды жениться, - сказал я. -
И не подумал так уж сразу о смерти.

Танненбаум покачал головой; его окруженная черной растительностью лысина
смахивала на блестящий зад павиана.

- О чем еще можно думать? Когда ты кого-нибудь любишь, обязательно
думаешь: "Кто-то из нас умрет раньше другого, и тот останется один". Если
человек так не думает, он не любит по-настоящему. В этих мыслях находит свое
выражение великий первобытный страх, правда, в несколько измененном виде.
Благодаря любви примитивный страх перед собственной смертью превращается в
тревогу за другого. И как раз эта сублимация страха делает любовь еще
большей мукой, чем смерть, ибо страх полностью переходит на того, кто
пережил партнера. - Танненбаум слизнул с пальцев сахарную пудру. - А
поскольку нас преследует страх и тогда, когда мы живем в одиночестве - ибо и
одиночество - мука! - самое разумное взять в жены близнецов. Тем более таких
красивых, как сестры Коллер.

- Неужели вам все равно, на которой из них жениться? - спросил я. - Вы
ведь не можете их отличить. Придется бросить жребий. Не иначе!

Танненбаум метнул на меня взгляд из-под косматых бровей, нависших над
пенсне.

- Смейтесь, смейтесь над бедным, больным, лысым евреем. Это в вашем духе,
арийское чудовище! Среди нас вы - белая ворона! Когда наши предки уже
достигли вершин культуры, древние германцы в звериных шкурах еще сидели на
деревьях на берегах Рейна и плевали друг в друга.

- Красочная картинка! - сказал я. - Но давайте вернемся к нашим
двойняшкам. Почему бы вам не отбросить комплекс неполноценности и не
ринуться в атаку? [238]

Секунду Танненбаум печально взирал на меня.

- Эти девушки предназначены для кинопродюсеров, - сказал он немного
погодя. - Голливудский товар.

- Вы, кажется, актер.

- Да. Но я играю нацистов, мелких нацистов. И я отнюдь не Тарзан.

- Что касается меня, то я рассматриваю этот вопрос с иной стороны: с
близнецами хорошо жить, а не умирать. Представьте себе, вы разругались с
одной сестрой, на этот случай осталась другая. А если одна сестра сбежит,
опять-таки в запасе вторая. Безусловно, здесь существуют богатейшие
возможности.

Танненбаум посмотрел на меня с отвращением.

- Неужели вы пережили эти последние десять лет только для того, чтобы
говорить пошлости? И неужели вам неизвестно, что сейчас идет величайшая из
войн, какие только знал мир? Странные уроки вы извлекли из кровавых событий.

- Танненбаум, - сказал я. - Вы первый начали разговор об аппетитных
женских задницах. Вы, а не я.

- Я говорил об этом в чисто метафизическом смысле. Говорил, чтобы забыть
о трагических противоречиях этой жизни. А у вас на уме одни гадости. Ведь вы
всего-навсего запоздалый цветок на древе под названием мушмула, описанном в
вашей Эдде, - произнес Танненбаум с грустью.

Одна из двойняшек подошла к нам, держа поднос с новой порцией яблочного
пирога. Танненбаум оживился; он не сводил с меня глаз, и вдруг его будто
осенило:

он показал на кусок пирога. Девушка положила этот кусок ему на тарелку,
и, пока у нее были заняты обе руки, Танненбаум робко шлепнул ее по округлому
заду.

- Что вы делаете, господин Танненбаум, - прошептала девушка. - Не здесь
же! - покачивая бедрами, она скользнула дальше.

- Хорош метафизик! - сказал я. - Запоздалый цветок на иссохшем кактусе
Талмуда.

- Все из-за вас, - заявил сконфуженный и взволнованный Танненбаум. [239]

- Ну разумеется. У немецкого щелкунчика виноватый всегда найдется, лишь
бы не нести самому ответственность.

- Я хотел сказать, что это благодаря вам! По-моему, она ничуть не
обиделась. А как по-вашему?

Танненбаум расцветал на глазах. Вытянул шею и покрылся красно-бурым
румянцем; теперь его лицо напоминало железо, долго мокнувшее под дождем.

- Вы совершили ошибку, господин Танненбаум, - сказал я. - Вам следовало
пометить ее юбку мелом - провести маленькую незаметную черточку. Тогда бы вы
знали, какая из двойняшек приняла ваши пошлые ухаживания. Допустим, что
другой они не по вкусу. Вы повторите свою попытку, а она швырнет вам в
голову поднос с яблочным пирогом и кофейник в придачу! Как видите, обе
сестрицы вносят в данный момент свежий пирог. Вы помните, кто из них угощал
вас только что? Я уже не помню.

- Я... Это была... Нет... - Танненбаум бросил на меня взгляд, исполненный
ненависти, и уставился на двойняшек. Казалось, его слепит солнце. Потом он с
неимоверным трудом выдавил из себя сладенькую улыбку. Танненбаум решил, что
та сестра, к которой он приставал, ответит ему улыбкой. Однако обе девушки
улыбнулись одновременно. Танненбаум выругался сквозь зубы. Покинув его, я
опять подошел к Бетти.

Мне хотелось уйти. Эта смесь слащавой сентиментальности и неподдельного
страха была просто невыносима. Меня от нее мутило. Я ненавидел эту
неистребимую эмигрантскую тоску, эту фальшивую ностальгию, которая, даже
превратившись в ненависть и отвращение, всегда находила себе лазейки и
возникала снова. На своем веку я слишком много наслушался разговоров,
которые начинались сакраментальной фразой "не все немцы такие" и кончались
болтовней на тему о старых и добрых временах в Германии до прихода нацистов.
Я хорошо понимал Бетти, понимал ее нежное и наивное сердце, любил ее и все
же не мог здесь оставаться. Глаза на мокром месте, картинки Берлина, родной
язык, за который она цеплялась в страхе перед [240] завтрашним днем, - все
это трогало меня до слез. Но мне казалось при этом, что я чую запах
покорности и бессильного бунтарства, которое наперед знает, что оно
бессильно, и которое, будучи субъективно честным, сводится всего лишь к
пустым словам и красивым жестам. Я снова ощутил себя узником, хотя нигде не
было колючей проволоки; меня опять окружал этот трупный дух воспоминаний,
эта призрачная и беспредметная ненависть.

Я оглянулся. Я был, наверное, дезертиром - ведь я хотел бежать. Хотел
бежать, несмотря на то, что знал, сколько истинных страданий и невосполнимых
утрат пережили эти люди, - у многих из них близкие исчезли навек. Но, на мой
взгляд, эти утраты были слишком велики, и никто не имел права поминать их