первого веяния могилы, - и, прислушиваясь к шагам, которые, чудится ему,
еще слышны, хотя он знает, что они давно смолкли, думает: "Благослови
его Бог. Помоги ему Бог"; думает Молодость. Молодость. Что может срав-
ниться с этим, ничто на свете с этим не сравнится. Он тихо думает: "Не
надо мне было отвыкать молиться". И он уже не слышит шагов. Он слышит
только несметный и неумолчный хор насекомых и, наклонившись над подокон-
ником, вдыхая горячую крепкую всячину земных запахов, думает о том, как
в молодости, молодым, он любил темноту, любил бродить и сидеть под де-
ревьями ночью. Тогда почва, кора деревьев становились живыми, первобыт-
ными и воскрешали, навораживали неведомые и зловещие полувосторги, полу-
ужасы. Он боялся этого. Он страшился; он любил боясь. Но вот однажды, в
семинарии, он понял, что больше не боится. Словно дверь куда-то захлоп-
нулась. Он больше не боялся темноты. Он просто ненавидел ее; он бежал от
нее - в стены, к искусственному свету. "Да, - думает он. - Нельзя мне
было отвыкать молиться". Он отворачивается от окна. Одна стена кабинета
заставлена книгами. Он останавливается перед ними, ищет и наконец нахо-
дит нужную. Это - Теннисон. Затрепанный, с загнутыми уголками. Книга у
него - с семинарских времен. Он садится к лампе и раскрывает ее. Переход
недолог. И скоро в изящном галопе слога, среди худосочных дерев и вяле-
ных вожделений стремительно, плавно, покойно накатывает на него обмороч-
ная истома. Это лучше, чем молиться, не затрудняя себя думами вслух. Это
- как слушать в соборе евнуха, поющего на языке, которого даже не нужно
не понимать.
- живет там.
рон Банч в палатке обосновался: от нее - как отсюда примерно до почты.
переступил, как она начала рассказывать - словно речь заготовила. Словно
уже привыкла рассказывать, втянулась. И, думаю, правда, привыкла, пока
шла сюда откуда-то из Алабамы, мужа разыскивала. Он якобы вперед уехал
устраиваться на работу, а она за ним собралась, и по дороге ей говорили,
что он здесь. А в это время вошел Байрон, говорит, - я вам все расскажу.
Говорит, что вам собирался рассказать.
ей недолго.
откуда угодно. Ты мне про Байрона Банча такого не рассказывай.
Байрона. По крайней мере, Байрон не говорит, что от него. Я вам расска-
зываю то, что он мне сказал.
слыхала, и все выложил. Говорит, что собирался пойти и рассказать вам.
От Брауна. Только фамилия его не Браун. Лукас Берч. Байрон мне все расс-
казал. Как этот Браун или Берч бросил ее в Алабаме. Сказал ей, что едет
искать работу и жилье, а потом ее вызовет. Но срок уже подходит, а от
него ничего нет - ни где он, ни что он - и она решила больше не ждать.
Отправилась пешком, по дороге спрашивала, не знает ли его кто. А потом
кто-то сказал, что есть такой парень, не то Берч, не то Банч, не то еще
как-то, работает на строгальной фабрике в Джефферсоне, и она явилась сю-
да. Приехала на телеге в субботу, когда мы были на месте убийства, приш-
ла на фабрику, и оказывается, он - не Берч, а Банч. А Байрон говорит,
он, не подумавши, сказал ей, что муж ее - в Джефферсоне. А потом, гово-
рит, она приперла его к стенке и заставила сказать, где Браун живет. Но
что Браун или Берч замешан с Кристмасом в этом убийстве, он ей не ска-
зал. Сказал только, что Браун отлучился по делам. И правда - чем не де-
ло? А уж работа-то - точно. В жизни не видел, чтобы человек так сильно
хотел тысячу долларов и столько ради нее терпел. Словом, она сказала,
что дом Брауна, наверно, и есть тот самый, который Лакус Берч обещал ей
приготовить, переехала сюда ждать, когда Браун освободится от этих самых
дел, для которых он отлучился. Байрон говорит, он не мог ей помешать -
не хотел ей правду говорить о Брауне после того, как, можно сказать,
наврал. Он будто бы еще раньше хотел к вам прийти и сказать, только вы
его опередили, он ее и устроить как следует не успел.
лать?
не мой - не мне их и выгонять. И, как ей Байрон правильно сказал, Берч,
или Браун, или как там его, пока что будет довольно сильно занят.
женами, которых он бросил в Алабаме или где-нибудь еще. Я мужем занима-
юсь, которым он, кажется, обзавелся у нас в Джефферсоне.
ся. - Если он свою тысячу не получит, ведь он, поди, просто умрет.
Он вошел к шерифу в дом и разбудил его. Явился он из негритянской церкви
в двадцати милях отсюда, прямо с еженощного радения. Накануне вечером
посреди гимна сзади раздался страшный грохот, и прихожане, обернувшись,
увидели человека, стоявшего в дверях. Дверь была не заперта и даже не
затворена, но человек, по-видимому, рванул за ручку и так хватил дверью
о стену, что звук этот прорезал слаженное пение, как пистолетный выст-
рел. Затем он быстро двинулся по проходу между скамьями, где оборвалось
пение, к кафедре, где священник замер, так и не разогнувшись, не опустив
рук, не закрыв рта. Тогда они увидели, что он белый. В густом пещерном
сумраке, еще более непроглядном от света двух керосиновых ламп, люди не
могли рассмотреть пришельца, пока он не достиг середины прохода. Тут они
увидели, что лицо у него не черное, и где-то завизжала женщина, а сзади
люди повскакали и бросились к двери; другая женщина, на покаянной
скамье, и так уже близкая к истерике, вскочила и, уставясь на него белы-
ми выпученными глазами, завопила: "Это дьявол! Это сам сатана!" И побе-
жала, не разбирая дороги. Побежала прямо к нему, а он на ходу сшиб ее
кулаком, перешагнул и пошел дальше, среди ртов, разинутых для крика,
среди пятящихся людей, прямо к кафедре - и вцепился в священника.
быстро получилось, никто не знал, кто он такой, и откуда, и чего ему на-
до. Женщины кричат, визжат, а он как схватит брата Биденбери за глотку и
- с кафедры его тащить. Мы видим, брат Биденбери говорит с ним, успоко-
ить его хочет, а он брата Биденбери трясет и бьет по щекам. Женщины виз-
жат, кричат, и даже не слыхать, чего ему брат Биденбери говорит, -
только сам он его не трогал, не ударил, ничего, - тут к нему старики,
дьяконы подошли, хотели поговорить, и он брата Биденбери выпустил, раз-
вернулся и старого Папу Томпсона, восьмой десяток ему, сшиб прямо под
покаянную скамью, а потом нагнулся, как схватит стул, как замахнется -
они и отступили. В церкви кричат, визжат, к дверям бегут. А он повернул-
ся, влез на кафедру, - брат Биденбери пока что с другого края слез, - и
встал: сам грязный с головы до ног, лицо черным волосом заросло, и руки
поднял, как проповедник. И как начал оттуда Бога ругать, прямо криком
ругается, громче, чем женщины визжат, - а люди Роза Томпсона держат, Па-
пы Томпсона дочки сына, в нем росту шесть футов, и бритва в руке откры-
тая, а он кричит: "Убью. Пустите, братцы. Он дедушку ударил. Убью. Пус-
тите. Прошу, пустите", - а люди на улицу лезут, по проходу бегут, топо-
чут, в дверь прут, а он на кафедре ругает Бога, а люди Роза Томпсона от-
таскивают, а Роз все просит, пустите! Но Роза мы все-таки из церкви вы-
тащили и спрятались в кустах, а он все кричит и ругается на кафедре. По-
том он замолчал, и мы видим - подошел к двери, стоит. Тут Роза опять
пришлось держать. Он, видно, услышал галдеж, когда Роза не пускали, по-
тому что засмеялся. Стоит там в дверях, свет загораживает и смеется во
всю глотку, а потом обратно начал ругаться, и видим, схватил ножку от
скамейки и замахнулся. И слышим, хрясь одна лампа, в церкви потемнело, а
потом слышим, другая хрясь, и совсем темно, и самого его не видать. А
там, где Роза держали, опять загалдели, кричат шепотом: "Вырвался", - и
слышим, Роз обратно к церкви побежал - тут дьякон Вайнс мне и говорит;
"Убьет его Роз. Сигай на мула и ехай за шерифом. Расскажи все, как ви-
дал". А его никто не задевал, начальник, - сказал негр. - Как его и
звать-то не знаем. Не видели его отродясь. А Роза держать старались. Да
ведь Роз - большой, а он его дедушку - кулаком, а у Роза бритва в руке
открытая, и он не очень смотрел, кто еще ему под руку попадется, когда
обратно в церковь рвался, к белому. А держать Роза мы старались, ей-бо-
гу".
сразу: он не знал, что, пока он рассказывает об этом, негр Роз лежит в
хижине по соседству с церковью без сознания, ибо, когда он кинулся в
темную уже церковь, Кристмас из-за двери проломил ему ножкой скамьи че-
реп. Он ударил только раз, сильно, с яростью, целясь по звуку бегущих
ног и по широкой тени, ринувшейся в дверь, и сразу услышал, как она рух-
нула на опрокинутые скамейки и затихла. И сразу же выпрыгнул из церкви
на землю и замер в свободной стойке, все еще держа ножку скамьи, спокой-
ный, даже не запыхавшийся. Ему было прохладно, он не потел; темнота вея-
ла на него прохладой. Церковный двор - белесый серп утоптанной земли -
Орлов Алекс
Верещагин Олег
Прозоров Александр
Каргалов Вадим
Орловский Гай Юлий
Смит Кордвейнер