пользы не принесло. Так лучше. Я пойду теперь направо, а вы сверните в
другую сторону. Спокойной ночи!
за ним второй и, наконец, - проститутка, которая все время пряталась в
тени. Как тепло, как сердечно она это произнесла, словно искреннее поже-
лание! По их голосам я чувствовал, что где-то глубоко, в тайниках души,
они любили меня и что этой странной встречи они никогда не забудут. В
тюрьме или в больнице она, быть может, припомнится им: что-то от меня
останется в них, что-то свое я им отдал. И радость этого дарения напол-
няла меня, как еще ни одно чувство в жизни.
исчезло; я чувствовал с неведомой доселе полнотой, как я, словно долго
пропадавший без вести, опять вливаюсь в беспредельность мира. Все, каза-
лось мне, живет только для меня, но и моя жизнь отдана всему. Черными
тенями обступали меня деревья, встречая меня дружеским шелестом, и я лю-
бил их. Звезды сияли мне с неба, и я вдыхал их белый привет. Откуда-то
доносилось пение, и мне чудилось, что это поют для меня. Все теперь при-
надлежало мне, с тех пор как я разбил коросту, покрывавшую мою грудь, и
все влекло меня, потому что я узнал, что нет большей радости, чем да-
вать, расточать себя. О, как легко, чувствовал я, доставить радость и
самому возрадоваться этой радости: нужно только открыться, и уже струит-
ся от человека к человеку живой поток, низвергается от высокого к низко-
му и, пенясь, вновь поднимается из глубины в бесконечность.
склонившуюся над своей корзиной. В корзине лежали запыленные хлебцы и
гнилые яблоки. Должно быть, с самого утра сидела она тут, сгорбившись
над своими жалкими грошами. Отчего бы и тебе не радоваться, подумал я,
если радуюсь я? Я взял небольшой хлебец и положил в корзину кредитный
билет. Она торопливо стала собирать сдачу, но я пошел дальше и успел
только заметить, как она испуганно вздрогнула от изумления и счастья,
как она вдруг выпрямилась и заплетающимся языком посылала мне вслед сло-
ва благодарности. С хлебцем в руке я подошел к лошади, понурившей уста-
лую голову между оглоблями: она повернула ко мне морду и приветливо
фыркнула. В ее тусклом взгляде я тоже читал благодарность за то, что
погладил ее розовые ноздри и дал ей хлебец. И едва лишь я сделал это,
мне захотелось большего: доставлять еще больше радости, еще сильнее по-
чувствовать, как можно при помощи серебряных кружочков, нескольких пест-
рых бумажек уничтожить страх, убить заботу, зажечь веселье. Почему здесь
нет нищих? Почему нет детей, мечтающих о воздушных шарах, которые вон
там несет домой хромой старик, хмурясь от огорчения, что так мало выру-
чил за весь долгий жаркий день. Я подошел к нему.
леватому бездельнику могли понадобиться среди ночи пестрые шары?
моргая посмотрел на меня, потом дрожащей рукой подал мне веревку, на ко-
торой держались все шары. Шары натягивали веревку, они хотели вырваться,
полетать на свободе, подняться в самое небо. Так ступайте же, летите,
куда вас влечет, будьте свободны! Я отвязал веревку, выпустил шары, и
они взвились вверх, как множество разноцветных лун. Со всех сторон сбе-
гались смеющиеся люди, из мрака выходили влюбленные парочки, кучера фи-
акров щелкали бичами и, окликая друга друга, показывали пальцами на ша-
ры, которые уносились над верхушками деревьев в сторону городских крыш.
Все весело переглядывались, забавляясь моей безрассудной затеей.
рить радость! Кредитки вдруг опять начали обжигать мне пальцы, они рва-
лись из моих рук, как только что воздушные шары: они тоже хотели упорх-
нуть от меня в неведомое. Я сгреб их, - украденные у Лайоша и свои, ибо
нисколько уже не различал их и не чувствовал за собой никакой вины, - и
держал в кулаке, готовый бросить их всякому, кто захочет взять. Увидев
метельщика, сердито подметавшего пустынную мостовую, я остановился. Он
подумал, что я хочу спросить его, как пройти на какую-нибудь улицу, и
угрюмо поднял на меня глаза; я улыбнулся ему и протянул кредитку в двад-
цать крон. Он с недоумением посмотрел на нее, потом взял и молча стал
ждать, чего я от него потребую. Но я засмеялся и сказал: - Купи себе
что-нибудь на эти деньги, - и пошел дальше. Все время смотрел я по сто-
ронам, - не попросит ли кто-нибудь денег, и так как никто не подходил,
то сам предлагал их: одну бумажку подарил проститутке, заговорившей со
мною, две - фонарщику, одну бросил в открытое окно пекарни, находившейся
в подвале; и так я шел все дальше и дальше, оставляя за собой как бы
кильватер изумления, благодарности и радости. Наконед, я принялся разб-
расывать кредитки, смяв их в комочек, по тротуару, по церковной паперти
- и радовался при мысли о том, что завтра какая-нибудь старушка, идя к
заутрене, найдет эти сто крон и возблагодарит господа, что удивится и
обрадуется какой-нибудь бедный студент, мастерица, рабочий - как сам я
удивился и обрадовался в эту ночь, найдя самого себя.
серебряные свои деньги. Я был как в чаду, голова у меня кружилась, и
когда последние бумажки упорхнули, мне стало так легко, словно у меня
выросли крылья, и я ощутил свободу, какой никогда не знал. Улица, небо,
дома - все раскрывалось мне в каком-то новом единстве, все, все вызывало
новое чувство обладания и сопричастия; никогда даже в самые пылкие мгно-
вения, не ощущал я так остро, что все это действительно существует, жи-
вет, и что я живу, и что жизнь окружающего мира и моя жизнь тождествен-
ны, что это одна и та же великая могучая жизнь, которой я никогда не
умел радоваться как надлежало и которую постигает только любовь, объем-
лет только тот, кто отдается.
нии счастья до своей двери, вставил ключ в замочную скважину и предо
мной открылся темный провал моей квартиры. Тут вдруг меня охватил страх,
не вернусь ли я сейчас в свою старую, прежнюю жизнь, если войду в жилище
того, кем я был до сих пор, если лягу в его постель, если снова сопри-
коснусь со всем, от чего меня эта ночь так чудесно освободила. Нет, нет,
только не стать снова тем человеком, которым я был, этим вчерашним преж-
ним джентльменом, корректным, бесчувственным, чуждым всему на свете!
Лучше ринуться во все пучины преступления и зла, но только - в настоящую
жизнь! Я устал, бесконечно устал и все же боялся, что сон поглотил меня
и своей черной тиной смоет все то горячее, пылкое, живое, что зажгла во
мне эта ночь. Боялся, что все пережитое окажется мимолетным и преходя-
щим, как фантастический сон.
и счастья. С тех пор прошло четыре месяца, и былое оцепенение не возвра-
щалось ко мне, я все еще согрет живым теплом. Сладостный угар того дня,
когда почва моего мира вдруг ушла из-под ног и я низвергся в неведомое
и, в стремительном падении, вместе с глубинами собственной души постиг
глубину всей жизни, - этот пламень, правда, угас, но я и теперь с каждым
дыханием ощущаю горячее биение своего сердца и радостно встречаю каждый
новый день. Я знаю, что стал другим человеком, с другими чувствами, дру-
гим восприятием и более ясным сознанием.
только, что стал счастливее, ибо обрел какой-то смысл в своей опустошен-
ной жизни, смысл, для которого не нахожу другого слова, кроме слова: са-
мое жизнь.
правила моей среды не имеют цены, я не стыжусь ни других, ни самого се-
бя. Такие слова, как честь, преступление, порок, теперь звучат для меня
фальшиво и мертво, я не могу без содрогания даже произнести их.
Куда она толкает меня, я не спрашиваю: быть может, к новой бездне, к то-
му, что другие называют пороком, или к чему-нибудь величественно возвы-
шенному. Я этого не знаю и знать не хочу. Ибо я верю, что подлинно живет
лишь тот, кто живет тайной своей судьбы...
перь я знаю, что каждый совершает преступление (единственное мыслимое
преступление!), кто равнодушно проходит мимо хоть единого из ее обличий.
С тех пор как я начал понимать самого себя, я понимаю бесконечно многое
другое: жадный взгляд прохожего, остановившегося перед витриной, потря-
сает меня, веселые прыжки собаки приводят в восторг. Я стал вдруг на все
обращать внимание, ничто мне не безразлично. Ежедневно, читая газету (в
которой прежде просматривал только репертуар театров и объявления об
аукционах), я нахожу множество причин для волнения; книги, казавшиеся
мне скучными, теперь увлекают меня. И что удивительнее всего: я вдруг
научился говорить с людьми не только во время так называемой светской
беседы. Слуга, живущий у меня семь лет, интересует меня, я часто с ним
разговариваю; швейцар, мимо которого я обычно проходил безучастно, как
мимо подвижного столба, недавно рассказал мне про смерть своей дочурки,
и это потрясло меня сильнее трагедий Шекспира. И это преображение - хо-
тя, чтобы не выдать себя, я внешне продолжаю жить в мире добропорядочной
скуки, - кажется, понемногу становится явным. Кое-кто вдруг начал выка-
зывать по отношению ко мне сердечность, уже трижды на этой неделе ко мне
приставали чужие собаки. И друзья радостно говорят мне, - как будто я
перенес тяжелую болезнь, - что находят меня помолодевшим.
действительно начинаю жить. Впрочем, таково ведь общее для всех заблуж-
дение, каждый думает, что прошлое было только ошибкой и подготовкой, и я
отлично понимаю, что с моей стороны это большая дерзость, взяв холодное
перо в теплую, живую руку, вывести на бесстрастной бумаге: я подлинно
живу. Но пусть это самообман, - только он осчастливил меня, согрел мою
кровь и открыл мне глаза. И если я описываю здесь чудо своего пробужде-
ния, то ведь я делаю это только для себя, знающего больше, чем могут мне