Чтение 48–й страницы книги ~Экспансия

— Спасибо, Эронимо, — сказал он, — я очень признателен вам за дружбу. Может быть, пообедаем вместе? Скажем — послезавтра?

ГЕРИНГ — II (1946)

Геринг вошел в свою камеру, чувствуя, что рубашка, одетая под китель, сшитый из мягкой ткани, стала совершенно мокрой, хоть выжимай. Чтение приговора было столь изнуряющим, так страшно и отчетливо он видел — словно ему показывали фильм про самого себя — все те годы, что он провел в Берлине и Каринхалле: овации толпы, красочные парады, спортивные празднества, приемы в рейхсканцелярии, здравицы в его честь, разносимые по улицам громкоговорителями, что силы оставили его вконец.

Слушая приговор, он то и дело возвращался памятью к перекрестным допросам, которым подвергли не только его, но и остальных партайгеноссен, мысленно перепроверяя — в который раз уже, — насколько пристойно он и те, за кого он здесь отвечал, будут выглядеть в глазах потомков.

Он вспоминал вопросы английского обвинителя Джексона и его, Геринга, ответы с фотографической четкостью.

Он решил отвечать коротко и четко, чтобы никто и никогда не смог упрекнуть его в том, что он страшился ответственности или скрывал правду; да, битва проиграна, но уйти надо, оставив по себе такую память, которая бы противостояла морю лжи, выплеснутой на движение большевистской прессой и еврейской пропагандой Уолл-стрита.

Геринг требовательно просматривал эту ленту, длиною в четырнадцать месяцев, — кадр за кадром, метр за метром, — и начало этого фильма показалось ему вполне рыцарским.

Он видел лицо Джексона, холодное, спокойное в своей надменности, ненавистное ему лицо, и слышал его голос, монотонный и бесстрастный:

— Придя к власти, вы немедленно уничтожили парламентское правительство в Германии?

Он слышал и свои ответы, видя себя как бы со стороны, оценивая себя не как Геринг уже, Геринг скоро исчезнет, но как зритель будущего фильма, который отсняла история, а не кинематографисты:

— Оно больше нам было не нужно.

— Для того чтобы удержать власть, вы запретили все оппозиционные партии?

— Мы считали необходимым не допускать впредь существования оппозиций.

— Вы проповедовали теорию о необходимости уничтожения всех тех, кто был настроен оппозиционно к нацистской партии?

— Поскольку оппозиция в любой форме препятствовала нашей работе во благо нации, оппозиционность этих лиц не могла быть терпима.

— После пожара рейхстага вы организовали большую чистку, во время которой многие были арестованы и многие убиты?

— Мне неизвестно ни одного случая, чтобы хоть один человек был убит из-за пожара в здании рейхстага, кроме осужденного имперским судом действительного поджигателя Ван дер Люббе. Аресты, которые вы относите за счет пожара рейхстага, в действительности были направлены против коммунистических деятелей. Аресты производились совершенно независимо от этого пожара. Пожар только ускорил их арест.

— Значит, у вас уже до пожара рейхстага были готовы списки для арестов коммунистов?

— Да.

— Вы и фюрер встретились во время пожара?

— Да.

— И здесь же, на месте, вы решили арестовать всех коммунистов?

— Я подчеркиваю, что решение было принято задолго до этого. Однако распоряжение о выполнении решения о немедленном аресте последовало в ту ночь.

— Кто был Карл Эрнст?

— Я не знаю, было ли его имя Карл, но знаю, что Эрнст был руководителем СА в Берлине.

— Кто такой Хельдорф?

— Позднее он стал руководителем СА в Берлине.

— А кто такой Хейнес?

— Он был начальником СА в Силезии.

— Вам известно, что Эрнст сделал заявление, признавшись, что он и указанные выше лица втроем подожгли рейхстаг и что вы и Геббельс планировали этот поджог и предоставили им воспламеняющиеся вещества — жидкий фосфор и керосин, которые положили для них в подземный ход, ведущий из вашего дома в здание рейхстага?

— Я не знаю ни о каком заявлении руководителя СА Эрнста.

— Но из вашего дома в рейхстаг вел специальный ход?

— Имеется ход, по которому доставлялся кокс для центрального отопления.

— Вы когда-нибудь хвастались тем, что подожгли рейхстаг, — хотя бы в шутку?

— Нет.

— Значит, вы никогда не заявляли, что подожгли рейхстаг?

— Нет.

— Вы помните завтрак в день рождения Гитлера в сорок втором году?

— Нет.

— Вы не помните? Я попрошу, чтобы вам показали письменное заявление генерала Франца Гальдера: «Я слышал собственными ушами, как Геринг воскликнул: „Единственный человек, который действительно знает рейхстаг, — это я, потому что я поджег его!“ Сказав это, рейхсмаршал похлопал себя по ляжке».

— Этого разговора вообще не было.

— Вы знаете, кто такой Гальдер?

— Да.

— Какой пост он занимал в армии?

— Он был начальником штаба сухопутных войск.

…Геринг поднялся с жесткой узенькой железной койки, походил по камере, легко забросив руки за спину; остановился под окном, поднял голову, чтобы увидеть звезды в низком осеннем небе; почему-то явственно представил, как режиссер, который будет сидеть на высоком стуле рядом с оператором на съемке фильма о нем, рейхсмаршале Великой Римской империи германской нации, непременно скажет актеру, чтобы тот повторил этот жест; расслабленные кисти — за спину, резкий подъем головы, сдержанная, полная достоинства улыбка узника, который смотрит на звезды. Словно бы показывая будущему исполнителю своей роли этот жест еще раз, Геринг вернулся к койке, снова забросил руки за спину и прошел к оконцу; голову, однако, поднял слишком резко, словно ощутив на себе чей-то взгляд, — получилось картинно, подумал он, а смотрит на меня охранник, он ведь все время смотрит, пора к этому привыкнуть. Если бы все было, горько подумал он, как было, Геббельс привез бы мне этот фильм, и мы бы вызвали режиссера, сделали ему замечания, попросили что-то изменить и переснять, и он бы вряд ли отказал нашей просьбе, а кто попросит убрать картинность и фальшь тогда, когда станут снимать этот фильм?! Кстати, название должно быть кратким и незатейливым. Наверняка люди пойдут на картину «Рейхсмаршал». Или даже просто «Геринг». Мое имя предметно, в нем сокрыта прострельная конкретика, «Геринг»… Да, не «Рейхсмаршал», а именно «Геринг», так будет значительно достойнее, все-таки я до сих пор не понял, какое мне выпало великое счастье: только тот политик по-настоящему добился чего-то, если люди знают его не по титулам и званиям, а по одному имени…

Ну, хорошо, спросил он себя, а если режиссер станет снимать ленту и будет исследовать архивы Нюрнберга и этот допрос, что он скажет себе? «Наш Геринг победил в схватке с террором союзных судей?» Или, наоборот, признает мое поражение?

Геринг походил по камере, по-прежнему чувствуя на себе взгляды, нет, не этого американца, который смотрит на него в глазок, а миллионов, тех, к кому вернется его дух, а это случится позже, когда настанет час расплаты.

В конечном счете, сказал он себе, я открыто признал, что был намерен разогнать оппозицию и арестовать коммунистов. Да, борьба есть борьба, с этим можно не соглашаться, но упрекать меня в этом нельзя. Я прямо сказал, что мне не нужен был поджог рейхстага, потому что я и так бы упрятал в тюрьмы всех тех, кто был с нами не согласен. Позиция? Да, это позиция, а ни одна позиция не бывает бесспорной. Я не юлил, как Риббентроп или Кальтенбруннер, я закрывал лицо руками, чтобы не видеть этого позора, я убеждал их во время прогулок принимать бой, доказывая вынужденность своей правоты, а не отвергать очевидное, но нет! Как же унизительна звериная тяга к жизни!

Он подошел к столу, осторожно опустился на маленький стул, ввинченный в бетонный пол камеры, и начал изучать страницы допроса, который вел русский обвинитель.

— Признаете ли вы, что целями войны против Советского Союза был захват территорий до Урала? Присоединение к империи Прибалтики, Крыма, Кавказа, Волжских районов? Подчинение Германии, Украины, Белоруссии и других областей? Вы признаете это?

Геринг явственно услышал свой голос, полный спокойного достоинства, ироничный взгляд, обращенный на русского, совершенно расслабленная поза, никакого напряжения, полная вальяжность, но не бессильная, а, наоборот, обнимающая скрытую, пружинистую энергию:

— Я не признаю этого ни в какой степени.

— Разве вы не помните, что на совещании шестнадцатого июля сорок первого года Гитлер именно так определил цели войны против СССР?

— Я хочу посмотреть документ об этом совещании.

— Пожалуйста, мы имеем протокол, передайте подсудимому Герингу. Ознакомились?

— Документ кажется мне бесконечно преувеличенным в отношении указанных в нем требований.

— Но вы признаете, что эта протокольная запись подлинная?

— Я признаю это потому, что я ее вижу.

— Вы признаете, что согласно этому документу вы были участником этого совещания?

— Я присутствовал… Именно по этой причине я сомневаюсь в правильности протокольной записи.

— Кем был записан протокол?

— Борманом.

— Какой был смысл Борману вести неправильную запись совещания?

— Он преувеличил кое-что.

— Много?

— Например, об областях Волги не было и речи. Что касается Крыма, то… фюрер хотел иметь Крым.

— Значит, на этом совещании шла речь о том, чтобы Крым сделать областью империи?

— Да.

— В отношении Прибалтики тоже говорилось на этом совещании?

— Да, но никогда не утверждалось, что Кавказ должен стать немецким. Говорилось только о том, чтобы осуществить сильное экономическое влияние со стороны Германии.

— То есть чтобы Кавказ стал немецкой концессией?

— В какой мере — это можно было определить только после победоносного заключения мира.

— Следовательно, преувеличение Бормана сводится лишь к тому, что речь не шла о Волжских колониях?

— Преувеличение заключалось в том, что тогда обсуждались такие вещи, которые практически вообще нельзя было обсуждать. В лучшем случае можно было говорить о тех областях, которые были уже заняты, а также об их управлении.