Чтение 49–й страницы книги ~Самый далекий берег~

голосом.

— Не шлепнешь, — сказал Шибко. — Девиз помнишь? «Прошлое — за порогом».
Прав я, Абрам Соломонович?

— Соломоныч, — задушевно сказал выхлебавший фляжку досуха Митрофаныч. —
Ну врежь ты ему промеж глаз, еврей ты или уже где?

— Не стоит, — сказал Кац серьезно и грустно. — По одной-единственной,
но очень веской причине: прошлое и в самом деле за порогом. Мы в Галактике, и
ей совершенно безразлично, кто был кем... Но дело-то в другом. Товарищ
прапорщик навсегда останется товарищем прапорщиком. Ты понял, Митрофаныч?
Отныне и навеки. Он всегда будет товарищем офицером галактической службы, и
никогда в жизни у него не будет возможности ни резать красных, ни утолить свою
жажду первобытной войны... В этом-то все и дело. Он хороший командир,
профессионал. Говорю без лести, товарищ прапорщик.

— Герр шарфюрер, — подобравшись, холодно сказал Шибко.

— Ни хрена подобного, — сказал Кац. — Товарищ прапорщик. И никак иначе.
А все остальное вам приснилось, и ваши сны никогда не станут явью... Кому-то
снилось, что он раввин, а кому-то — что он шарфюрер... Бывает.

Шибко ничего не ответил, у него было печальное, безнадежное лицо,
застывшее, как маска, и Кирьянов не чувствовал ни злости, ни отвращения — одну
тоскливую усталость от всех и всяческих здешних сложностей, которые выскакивали
одна за другой, как чертик из коробочки, и конца-краю им, похоже, не было...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ ДЕЛА АМУРНЫЕ

Стопа пыльных журналов так и норовила выпасть из рук, Кирьянов
остановился, поддерживая коленом, сложил ее заново, крепко зажал под мышкой и
вышел из главного здания Старого Корпуса — того самого, где в вестибюле до сих
пор трезвонил телефон, на который Кирьянов больше не обращал внимания, наперед
зная, что услышит.

Журналы были гораздо интереснее — что «Красный звездоплаватель», что
«Млечный путь». В огромной, сохранившейся в полной неприкосновенности
библиотеке их было превеликое множество, и книг тоже. Кирьянов только-только
начал осваивать эти прелюбопытнейшие залежи и с первых шагов натолкнулся на
вещи, переворачивавшие все и всяческие прежние представления, переворачивавшие
историю, прошлое, стереотипы, штампы и официальные версии. Поневоле приходилось
признать, что Стрекалов, если и привирал по пьянке, то ненамного...

Размашисто шагая к беседке, он в то же время листал выхваченный наугад
из стопы седьмой номер «Красного звездоплавателя» за тридцать шестой год — с
интереснейшей иллюстрацией на обложке и еще более поразительными заметками, где
сухим казенным языком излагались вещи, которые...

Остановился с маху в двух шагах от беседки — чуть не расшиб себе лоб,
увлекшись... Поднял глаза и окаменел вовсе.

Сначала показалось, что он спит, потом — что бредит или в одночасье
подвинулся умом. Но все чувства исправно работали, и приходилось признать, что
вокруг наблюдается самая доподлинная явь. Вот только ситуация — сквернее не
бывает...

Кровь бросилась ему в лицо, показалось, что его со всего размаха хлыщут
по физиономии, сопровождая это самыми гнусными и унизительными эпитетами. А они
его все еще не замечали, не до него им было...

Миша Мухомор, зажмурившись от удовольствия, прислонился к потемневшему
деревянному столбику веранды, держа ладони на затылке стоявшей перед ним на
коленях Таи, а она продолжала свое нехитрое занятие с тем мастерством, что
возносило Кирьянова на седьмое небо не далее как вчера. Знакомый плед,
свернутый в аккуратный рулон, лежал под скамейкой, и щеки Кирьянова горели, как
от пощечин...

Он и не заметил, когда уронил журналы. Освободившись от оцепенения,
выругался громко и яростно. Тогда только они его увидели. Мухомор, дурацки
ухмыляясь, попытался машинально натянуть штаны, что ему никак не удавалось по
чисто техническим причинам, а Тая — чудо светловолосое, лучшая на свете! —
гибко выпрямившись, хлопала длиннющими ресницами без особых эмоций на
очаровательном личике. Стояла давящая тишина.

Потом девушка, отпрянув к стене беседки, вскрикнула:

— Костя, сделай что-нибудь! Этот скот меня заставил, я ждала, а он
заявился...

Мухомор наконец-то справился со штанами, и на лице у него появилось
безграничное удивление, заставившее Кирьянова окончательно пасть духом.

— Ну ничего себе, заявочки, — процедил бывший урка, медленно мотая
головой. — Заставили ее, а... Степаныч! Эй!

Кирьянов надвигался на него тупо и целеустремленно, как лишившийся
водителя асфальтовый каток. Одним ловким движением Мухомор перепрыгнул наружу,
отскочил на пару шагов, остановился, заорал сердито:

— Офонарел? Тут все по полному согласию! Перепрыгнув невысокий бортик
веранды, Кирьянов все так же нерассуждающе пер на него, сжав кулаки. С досадой
щелкнув языком, Мухомор извлек из кармана форменных брюк старомодный ТТ, звонко
оттянул затвор и, держа пистолет дулом вверх, сказал с расстановкой,
бесстрастно и рассудительно:

— Степаныч, охолони! Оно стреляет, чтоб ты знал. Ты вон оттуда
журнальчики таскаешь, а того не знал, что там, между прочим, на третьем этаже
охренительная оружейка. Все в наличии, все в комплекте, и замки такие, что
понимающий человек их булавкой ломанет. Стой, где стоишь, говорю! Бля буду, по
ноге шарахну, медицина здесь первоклассная, моментом залатает, но это потом, а
сейчас будет больно... Оно тебе надо?

— Брось пушку, — сказал Кирьянов, задыхаясь от злости, ничего не видя
вокруг. — Помахаемся, как мужики...

— А вот те хрен. — серьезно сказал Мухомор. — Был бы я перед тобой
виноватый, имей ты право на законную претензию — другое дело. А так... Очень
мне нужно ни за что получать по рылу от такого вот раздухарившегося фраера... —
В лице у него что-то изменилось, и он продолжал мягче, чуть ли не задушевно: —
Степаныч... А, Степаныч! У тебя что, чувства? Ты что, всерьез? Ну извини, я ж
не знал... Кто ж знал, что ты ее всерьез примешь... Стой на месте, говорю, я
ведь шмальну! Божусь за пидараса, я ее не принуждал. Кто ж ее принуждает? Да ее
дерет половина зоны, верно тебе говорю! Я ж тебе за пидараса божусь, дурило!

Кирьянов стоял на прежнем месте. Кулаки помаленьку разжались.

Он уже немного знал Мухомора. Были слова, которые тот в жизни бы себе
не позволил произнести шутки ради...

Поневоле приходилось верить. Но это ничуть не убавило жгучего стыда и
потерянности, вовсе даже наоборот...

Приободрившийся Мухомор опустил руку с пистолетом и задушевно
продолжал:

— Степаныч, ты пацан свой, я с тобой как на духу... Верно тебе говорю,
на этой блядине пробы негде ставить. Значит, дело было так: прихожу я это сюда
недели две назад, а она загорает на бережке в таком купальничке, что без него
было бы приличнее. Ну, слово за слово, рассказала, кто такая и откуда. — Он
мотнул головой в ту сторону, где в распадке помещался великосветский дом
отдыха. — Генеральская доченька, и все такое... Я ей сразу поверил — очень уж
холеная лялька, это тебе не Нюрка с камвольного... Ну ладно, базарим дальше,
тут я вижу, что базар принимает очень уж игривый оборотец. Я ей хоп — намек.
Джентльменский такой, в рамках, как с генеральскими дочками и положено. А она
мне в ответ не порнографию, но та-акую двусмысленность... Я ей еще шуточку, уже
посмелее, а она мне — две, да почище... Короче, ясно, понеслась звезда по
кочкам... Степаныч, сукой буду: от того, как я ее на бережку увидел, до того,
как она в рот взяла, пяти минут не прошло, самое большее четыре минуты сорок
семь секунд... — Он попытался беззаботно улыбнуться. — Я потом похвастался
мужикам... и знаешь, что оказалось? Что они сами ее дерут черт-те сколько — и
Митрофаныч, и Антошка Стрекалов, и Васька, и Петруха-технарь, и даже, по-моему,
Соломоныч, хотя точно насчет него неизвестно... Ну хочешь, сходим к Антошке, к
Ваське, к Митрофанычу, если тебе такая вожжа попала под хвост? Они враз
подтвердят, что я тебе не горбатого леплю, а говорю чистую правду... А,
Степаныч? Плюнь на нее, сучку, не стоит она того...

Он стоял, уже абсолютно спокойный, полный нешуточной уверенности в
себе, и Кирьянов поник, уже понимая, что сослуживец не врет. Хотелось
провалиться сквозь землю от стыда и тоски, от дикого разочарования в себе, в
бабах, в жизни. Надо же было так попасться, надо ж было клюнуть на ангельское
личико и нежный шепот...

Он огляделся, тяжело ворочая головой. Таи нигде не видно. Под нежарким
солнцем безмятежно темнело озеро, плавали кувшинки, гулял ветерок по траве.
Выть хотелось. Давно он так не обманывался.

— Степаныч, — проникновенно продолжал Мухомор. — Говорю тебе как
другу...

— Поди ты! — рявкнул Кирьянов, развернулся и направился к поселку,
забыв про разбросанные журналы, все еще содрогаясь от стыда и нелюдского
разочарования.

Сгоряча чуть не налетел на Чубураха — тот, тоже, очевидно, вышедший
прогуляться, торчал столбиком в высокой траве, преданно тараща глупые глаза.
Пробормотал что-то, подпрыгнул, не сгибая ножек — звал играть.

— Поди ты! — рявкнул Кирьянов, чувствуя, как пылают щеки, — словно эта
зверушка могла что-то понимать в человеческих делах...

Повезло, никого не встретил на всем пути до своей двери. Выхватил из
шкафчика бутылку, набулькал полный стакан и хватил, как воду. Посидел,
прислушиваясь к своим ощущениям, — нет, нисколечко не стало лучше. Налил еще и
оприходовал в том же темпе, скрипя зубами и постанывая, как от зубной боли.

Хмель все же растекся по жилочкам, и по мозгам наконец легонько
хлопнул, но не прибавилось ни спокойствия душевного, ни веселья. Мерзость
стояла в душе, как болотная жижа.

Взгляд зацепился за синюю кнопку на стене, которой он так ни разу и не
воспользовался в утилитарных целях.

— А почему, собственно? — вслух спросил он самого себя. — По крайней
мере не продашь...

И, подойдя нетвердой походкой, стукнул по кнопке ладонью так решительно
и зло, словно объявлял боевую тревогу по гарнизону.

В спальне послышалось тихое движение, кто-то переступил там с ноги на
ногу.