ему глаза. - Поехали!
ты, Господи" через равные промежутки времени. Потом он завел мотор, и
машина скрылась за поворотом.
уроками объективности. Мы не можем подробно описать, что именно он делал в
комнате, где потолок был испещрен пятнами. Ничего значительного и даже
страшного не происходило, но подробности для печати не подходят и по
детскому своему непотребству, и просто по нелепости. Иногда Марк
чувствовал, что хороший, здоровый смех мигом разогнал бы здешнюю
атмосферу, но, к несчастью, о смехе не могло быть и речи. В том и
заключался ужас, что мелкие пакости, способные позабавить лишь глупого
ребенка, приходилось делать с научной скрупулезностью, под надзором
Фроста, который держал секундомер и записывал что-то в книжечку. Некоторых
вещей Марк вообще не понимал. Например, нужно было время от времени
влезать на стремянку и трогать какое-нибудь пятно, просто трогать, а потом
спускаться. Но то ли под влиянием всего остального, то ли еще почему,
упражнение это казалось ему самым непотребным. А образ нормального
укреплялся с каждым днем. Марк не знал до сих пор, что такое идея; он
думал, что это - мысль, мелькающая в сознании. Теперь, когда сознание
постоянно отвлекали, а то и наполняли гнусными образами, идея стояла перед
ним, сама по себе, как гора, как скала, которую не сокрушишь, но на
которую можно опереться.
беседовали. Каждый из них говорил, но получалась не беседа, а что-то
другое. Незнакомец изъяснялся так туманно и питал такую склонность к
пантомиме, что более простые способы общения на него не действовали. Когда
Марк объяснил, что табачка у него нет, он шесть раз кряду высыпал на
колено воображаемый табак, чиркал невидимой спичкой и изображал на своем
лице такое наслаждение, какого Марку встречать не доводилось. Тогда Марк
сказал, что "они" - не иностранцы, но люди чрезвычайно опасные, и лучше
всего не вступать с ними в общение.
губам, разыграл сплошную пантомиму, означавшую то же самое. Отвлечь его от
этой темы было нелегко. Он то и дело повторял: "Чтоб я, да им?.. Не-е! Это
уж спасибо... мы-то с вами... а?" - и взгляд его говорил о таком тайном
единении, что у Марка теплело на сердце. Решив, наконец, что тема
исчерпана, Марк начал было:
пантомиму, повторяя то "э?", то "э!"
Поэтому...
иностранец. Поэтому они...
иностранцы! Уж я-то их знаю! Чтоб я им... да мы с вами... э!
инициативой Марк.
животу.
отсчитал первый довод в философском споре.
болел. Э? Сколько жил, не болел.
наглядно, чем именно не болел его отец.
связную фразу. - Э?
риторический.
из брюха. Гонит воду. Э? Брюхо чистит. Ну!
как его собеседник попал в Беллбэри, но это было нелегко. Почетный гость
говорил, преимущественно, о себе, но речь его состояла из каких-то ответов
неизвестно на что. Даже тогда, когда она становилась яснее, Марк не мог
разобраться в иллюзиях, ибо ничего не знал о бродягах, хотя и написал
статью о бродяжничестве. Примерно получалось, что совершенно чужой человек
заставил незнакомца отдать ему одежду и усыпил его. Конечно, в такой форме
историю Марк не слышал. Бродяга говорил так, словно Марк все знает, а
любой вопрос вызывал к жизни лишь очередную пантомиму. После долгих и
обильных возлияний Марк добился лишь возгласов "Ну! Он уж, прямо
скажем!..", "Сам понимаешь!..", "Да, таких поискать!.." Произносил это
бродяга с умилением и восторгом, словно кража его собственных брюк
восхищала его.
нравственного суждения, не пожаловался, ничего не объяснил. Судя по
рассказам, с ним вечно творилось что-то несправедливое и непонятное, но он
никогда не обижался, и даже радовался, лишь бы это было в достаточной мере
удивительно.
но он и не ждал смысла от того, что с ним случалось. Он горевал, что нет
табачку и считал иностранцев опасными, но знал свое: надо побольше есть и
пить, пока дают. Постепенно Марк этим заразился. От бродяги плохо пахло,
он жрал, как зверь, но непрерывная пирушка, похожая на детский праздник,
перенесла Марка в то царство, где веселились мы все, пока не пришло время
приличий. Каждый из них не понимал и десятой части того, что говорит
другой, но они становились все ближе. Лишь много лет спустя Марк понял,
что здесь, где не осталось места тщеславию, а надежды было не больше, чем
на кухне у людоеда, он вошел в самый тайный и самый замкнутый круг.
оба, приводили какого-нибудь человека, который обращался к бродяге на
неведомом языке, не получал ответа и удалялся. Бродяга, покорный
непонятному и по-звериному хитрый, держался превосходно. Ему и в голову не
приходило разочаровывать своих тюремщиков, ответив по-английски. Он вообще
не любил разочаровывать. Спокойное безразличие, сменявшееся иногда
загадочно-острым взглядом, сбивало его хозяев с толку. Уизер тщетно искал
на его лице признаки зла, но не было там и признаков добродетели. Такого
он еще не встречал. Он знал дураков, знал трусов, знал предателей,
возможных сообщников, соперников, честных людей, глядевших на него с
ненавистью, но такого он не знал.
поведала ему, что с ней произошло.
заговорила она, - и женщина, и карлики... и свет. Мне казалось, что я
люблю Тициана, но я, наверное, не принимала его картин всерьез. Знаете,
все хвалят Возрождение...
земли, в нашей усадьбе, есть тысячи вещей, которых я не знаю. Кроме того,
Мерлин многое притягивает. С тех пор, как он здесь, мы не совсем в ХХ
веке. А вы... вы же ясновидящая. Наверное, вам суждено ее встретить. Ведь
именно к ней вы бы и пришли, если бы не нашли другого.
Матушка в дружбе с ее миром, как Мерлин в дружбе с лесами и реками. Но сам
он - не лес и не река. Матушка приняла все это и освятила. Она -
христианская жена. А вы - нет. Вы и не девственница. Вы вошли туда, где
нужно ждать встречи с этой женщиной, но отвергли все, что с ней случилось
с той поры, как Мальдедил пришел на Землю. Вот она и явилась к вам, как
есть, в бесовском обличье, и оно не понравилось вам. Разве не так было и в
жизни?
в себе?
половину. Речь идет не о борьбе внешних запретов с естественными
желаниями. Боюсь, во всем мире нет норы, где можно спрятаться и от
язычества, и от христианства. Представьте себе человека, который брезгует
есть пальцами, но отказывается от вилки.
Прозоров Александр
Панов Вадим
Никитин Юрий
Сертаков Виталий
Корнев Павел
Афанасьев Роман